Оглянуться Иван не успел — сидит на скамье связанный, а секретарь громким голосом читает приговор: клеймить беспаспортного бродягу железом и сдать в арестантскую роту.
Богатый мужик с прихлебателями явился пьяный к одинокому бедняку, «несовершеннолетнему крестьянскому сыну» Василию Печальному (одна фамилия чего стоит!), несправедливо обвинил его в краже и избил до полусмерти. Потом испугался, побежал к начальству с подношением. Начальство дело поправило: Ваську-голодранца объявили вором и сдали в солдаты.
Надо спасать Ивана, выручать несчастного Василия.
«Все следствие от начала и до конца произведено ложно; показания крестьян изменены, и руки за них приложены самим следователем или его подручными», приговор «основывался на мошенническом следствии», докладывает Даль по делу Василия Печального министру, царю…
Утром возле удельной конторы всегда полно народу. Приезжают крестьяне из дальних деревень, иные с вечера. Сидят прямо на земле, в пыли. Спят на телегах. Бесцельно бродят перед запертой дверью. На пороге присутственного места мужик, будь он хоть сто раз прав, уже загодя отчаянно робеет: то собьет шапку на самый затылок, то надвинет на глаза, то носом шмыгает сокрушенно или пожимает плечами. Сойдутся двое:
— Во, брат…
— Да, брат…
Всего разговору.
Женщины терпеливо кормят грудью крикливых младенцев.
Управляющий нижегородской удельной конторой Владимир Иванович Даль появляется здесь в ранний час; пробирается сквозь толпу — люди расступаются перед ним, потом жадно смотрят вслед.
Взор Даля выхватывает из толпы одно лицо, другое, третье — невеселые лица. Даль знает: ни одного счастливого человека в огромной толпе. Надо помогать, выручать, бороться до последнего вздоха. В Нижегородской губернии под началом у Даля тридцать семь тысяч обездоленных Иванов и Василиев. Даль убежден: не под началом — под защитой.
Удельные крестьяне — те же крепостные, только принадлежат не помещику, а царской фамилии, обыкновенные российские крестьяне с деревянной сохой в поле, с чугунком пустых щей в доме, розгами на конюшне, лишенные права «самовольно» жениться и выходить замуж, делить имущество, переселяться, передвигаться, строить даже сарай и оставлять завещания.
Даль развязывает тесемки зеленой картонной папки, читает бумагу. Сквозь кустарник корявых слов, униженных просьб и невнятных объяснений продирается к смыслу жалобы. «А те воры четверо тому их благородию поднесли денег серебром…» Ну, здесь все понятно: воры откупились, а крестьяне, которые их поймали, угодили под арест. Надо отправляться в дальнюю деревню — спасать мужиков. И надо ехать в суд — выручать неповинного Ивана Егорова.
У тридцати семи тысяч удельных крестьян Нижегородской губернии появляется надежда, что есть где-то правда. Они приходят в Нижний со всех концов губернии, обманутые, обобранные, ни за что побитые, терпеливо дожидаются господина управляющего конторой и долго жалуются, что становой («грабитель») ни с того, ни с сего велел принести трешницу («А где ее взять?»), что исправник («пьяница») изувечил мужика, добивался припрятанных денег, а у того и гроша за душой нет, что приезжали в село власти и с ними какие-то люди, набрали у крестьян разного товару, а денег не отдали и еще грозились в Сибирь загнать. Даль слушает их терпеливо, не перебивает, разве что, проверяя себя, угадывает: «Макарьевского уезда будешь?» — в Макарьевском уезде по-особому мягко цокают.
Мужики просят:
— Окажите милость, ваше высокоблагородие, век не позабудем.
Им чудится: захоти только Даль — все сделает.
Но Даль-то знает, сколько трудов надо положить, чтобы выполнить самую пустячную мужицкую просьбу, он-то знает, чего стоит защищать крестьянскую правду.
В ответ на доклады и жалобы он получает из Петербурга сердитые письма: что за дерзость беспокоить высшее начальство, самого государя по пустякам! Из-за жалкой десятины земли, из-за какого-то мужика, взятого в острог, вы, г. Даль, готовы требовать изменения существующих законов и постановлений!.. Он не сдается: жалобы мои резки, но правдивы, и чем усерднее я борюсь за правду, тем крепче связан неразрывными путами по рукам и ногам. И опять за свое.
Девять лет доказывает, представляя подлинные документы, что четыре десятины сенных покосов близ деревни Нечаихи незаконно отрезаны полковницею госпожою Гриневич у крестьян Логина Иванова и Татьяны Калминой. Губернское начальство выказывает Далю свое раздражение: управляющий удельной конторой из-за ничтожного клочка земли, из-за копны сена тревожит Петербург, полковница в долгу не остается — шлет жалобы государю, в столице идут нежелательные разговоры. Что Далю до этих четырех десятин! Уперся, будто собственную его землю отобрали!..
А он все свое: ссорится с губернатором^ докучает министру — заводит бесконечные дела о притеснениях, чинимых полицией, об отказе начальства платить крестьянам за работу, о штрафах, самовольно назначенных лесником, о намеренном обсчете бурлаков судохозяином;
— Не говорите мне, что я затеваю ссоры из-за безделиц, — доказывает он властям. — То, что для вас безделицы, для мужика — вся жизнь. Мужик о наследстве графа Шереметева тяжбы не заводит. Напрасные побои, полтинник взятки, отобранная подвода — вот она, крестьянская беда.
И, не глядя на зной и стужу, тащится в тряском экипаже по уездам, чтобы возвратить Татьяне четыре десятины покосов, Ивану — рублевку, Василию — вязанку дров.
— Такая у нас обязанность, — твердит оп подчиненным, — вырывать у грабителей хотя бы по малому клочку и возвращать обиженному…
Крестьяне уверены, что Даль не иначе как в деревне взрос — больно уж его высокоблагородие до всякого крестьянского дела «доточный». То есть сведущий и опытный в крестьянском деле человек. Вот ведь покажет, как борону починить, и где лучше мельницу поставить, и как сено уложить надежнее, и как печь вытопить без угара. Мужики и бабы посмеиваются: а говорит, не деревенский.
От медицины Даль тоже не отстает: врачей нет, а болезни знай себе глодают деревни. К управляющему удельной конторой идут лечиться. Даль накладывает повязки, рвет зубы, вскрывает нарывы, иногда даже серьезно оперирует. Низко нагнувшись, он протискивается в темную, душную избу, чтобы дать лекарство ребенку, лежащему в бреду, или крестьянину, измученному лихорадкой.
Бабы просят:
— Я-то что! Не дай погибнуть, благодетель, — коровенку вылечи.
Даль начитался ветеринарных справочников, толчет в аптекарской ступе порошки, приготовляет питье для заболевшей коровы или савраски. В деревнях он заходит в хлев, в конюшню. Мужик, заглядывая ему через плечо, толкует соседу:
— Видал, как с жеребенком-то управляется? А говорит — не деревенский…
Но управляющий удельной конторой, доктор медицины Владимир Иванович Даль печалится: от бедности и неправды, от голода и холода лекарств у него нет.
СЛЕДЫ СЕВАСТОПОЛЯ
На каменистом четырехугольнике Крымского полуострова шла война, героическая, упорная, злосчастная. Взоры всех русских людей были прикованы к Севастополю. «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский», — писал Лев Толстой. Величие народа, его способность в неимоверно тяжелых условиях творить подвиги рождали убежденность, что такой народ достоин лучшей судьбы и что он должен получить ее.
Далю приказано было сформировать из нижегородских удельных крестьян три стрелковых батальона — они входили в состав полка, отправлявшегося в Севастополь. В «удельный полк», как его называли, вступил добровольцем сын Даля Лев, оставивший на время занятия в Петербургской академии художеств. В прошении о зачислении сына в армию Даль подчеркивает (буквально: жирной чертой подчеркивает), что сын хочет быть «действующим (не запасным) защитником правого дела». (Едва кончится война, Даль станет просить об увольнении сына в отставку; Льва Даля — честь какая! — переведут в дворцовую роту, а отец недоволен: нечего «терять золотое время» да шаркать ногами на полковых балах!)