Старый Даль, слегка шаркая ногами, в высоких теплых ботах, изредка ходит гулять на кладбище, но туда ему пешком добираться трудно, да и прогулка скучная, правду сказать; в крепких своих ладонях он сжимает теплые ручонки внучат, смешно припевает в лад шагам: «Не пойду я за такого, что ботиком скрып, скрып! Ой, пойду я за такого, что лаптиком шам, шам!» Обыкновенно, выйдя из ворот, он сворачивает к ближним Пресненским прудам. Там открыли недавно зоологический сад, зимою устраивают катки и горки, по праздникам гулянья, водят хороводы и песни поют; в толпе ходят кукольники с веселым другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники: «Чудак покойник: помер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить! Ох-ох…»
Далю шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят… Пока ноги ходят, он ходит; пока уши слышат — не перестает слушать: ему все еще нужны слова. Он все боронит свое поле. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда, повинуясь внезапному порыву, смутной тревоге, его томившей, занес он в тетрадь первое словечко!.. Теперь у мичмана борода седая…
Но еще очень много неведомых слов — они отыскивают старый дом на Пресне, приходят к старому Далю. Слова идут к нему — как рыбы на свет. И кажется, не только Далю нужны слова — и словам нужен Даль. Через несколько лет после его кончины Достоевский расскажет, как ввел в наш язык словцо «стушеваться», и прибавит, что излагает историю «для какого-нибудь будущего Даля». И поэт Алексей Константинович Толстой, тоже после смерти Даля, признается огорченно: вот припас полсотни слов, пропущенных в Далевом Словаре, а кому их теперь передать — кто продолжит дело?
Но пока жив, Даль сам продолжает дело. С утра садится за стол, кладет по правую руку табакерку, красный платок, придвигает ближе клейстер, ножницы. На столе в стакане ручки с металлическими перьями, но Даль, по старой привычке предпочитает гусиные — этак буквы получаются крупнее и четче: писать мелко, неразборчиво он не имеет права — неизвестно, успеет ли переписать… На минуту отрывается от бумаг, поднимает голову, осторожно приближает к длинному носу щепотку табаку, смотрит на зеленую траву за окном и бормочет старую прибаутку: «А когда досуг-то будет? — А когда нас не будет»…
ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ
ЖИВОГО ВЕЛИКОРУССКОГО ЯЗЫКА
Но пока есть Даль, он составляет СЛОВАРЬ.
Как ни сравнивай Далевы запасы с сокровищами, двести тысяч слов — не гора золота: слова не ухватишь в ладони, не рассуешь по карманам, не насыплешь в мешки и корзины, — гору слов не унесешь. Словарь — волшебный сундук, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных станков, отдать людям. Каждый может стать владельцем золотой горы, перекованной в книгу.
И еще: десятки тысяч слов в этой книге должны быть не разрозненными — каждое само по себе, они должны быть связаны, слиты, превращены в нечто целое и цельное — в словарь живого русского языка.
Как расставить эти двести тысяч, чтобы каждое слово чувствовало себя вольно и на своем месте? Даль снова тасует листки, «ремешки», выписки — ему бы мертвую и живую воду из сказки, чтобы срастить воедино тело богатыря и оживить его… Расположить материал в словаре оказалось не проще, чем в сборнике пословиц.
Опять-таки самое легкое — придерживаться алфавита, порядка азбучного. Аз — буки — веди — вроде бы и для слепого ровная дорожка. Но алфавит, как ни странно, не объединяет — часто разъединяет слова.
Вот, к примеру, слова-родственники, притом близкие родственники: бывалый, быль, быть. В словаре, как и в языке, они должны стоять рядом, бок о бок, в одном гнезде. Но попробуй расставить их по алфавиту, перемешать их с другими словами — и вмиг между бывалым и былью окажутся и быдло и бык, а между былью и быть целое семейство быстрых — быстрина, быстрота, быстряк, да вдобавок сложные — быстроглазый, быстроногий, быстроходный.
Между братьями-близнецами ездить и ехать встанет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой не имеющих и объединенных тем только, что все начинаются на Е: елка, емкость, енот, епископ, еретик, ерш, естественный, ефрейтор. Даже неловко: епископ и еретик, а тут еще ерш, как назло!
Нет, Даля не устраивает привычный азбучный порядок: «Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке, терпнет и коснеет…»
До чего же прекрасно: в слове не менее жизни, как и в самом человеке! Здесь сердечность отношения Даля к слову, душевность, чувство! СЛОВО — не просто «сочетание звуков, означающее предмет или понятие», но, по возвышенному толкованию Даля, — «исключительная способность человека выражать гласно мысли и чувства свои, дар говорить, сообщаться разумно…» Слово — исключительный дар, которым владеет человек, дар человечности, человеческого общения, — и вдруг живая связь речи разорвана, утрачена!..
Нет, Даля не устраивает азбучный порядок: «Мертвый список слов не помощь и не утеха». Даль составляет не мертвый список — живой словарь!..
Отказывается он и от размещения слов по общему корню — так построен был старинный Словарь Академии Российской. Во главе гнезда ставится самый корень, затем следуют слова, от него произведенные.
Тут иная крайность — пришлось бы объединять слова, строить гнезда в словаре примерно так: ЛОМ (корень) — ломать — ломкий — вламываться — выламывать — надлом — обломиться — перелом — разломить — сломать — уламывать и т. д.
Или пример Даля: «не только брать, бранье, бирка и бирюлька войдут в одну общую статью, но тут же будет и беремя, и собирать, выбирать, перебор, разборчивый, отборный».
Даль в ужасе: этак в каждую статью под общий корень войдет чуть ли не вся азбука! Но того Мало: читатель должен быть превосходно образован: — найти корень слова не всегда легко, есть корни устаревшие, иноземные, есть корни, происхождение которых темно и неясно, наконец, составитель словаря и читатель должны иметь одинаковый взгляд насчет того, к какому корню относится слово.
После долгих раздумий Даль избирает средний путь. Вглядываясь в «бесконечные столбцы слов» (не по-кабинетному — по-человечески вглядываясь!), он замечает не только «мертвый» азбучный порядок и не только корневой, тоже по-своему «мертвый», он находит в бесконечных столбцах соединение слов «целыми купами» и в них «очевидную семейную связь и близкое родство».
Опять в объяснении Даля видим отношение его к слову как к живому, опять для него в слове не менее жизни, чем в самом человеке: «семья», «родство».
Даль приводит пример: «Никто не усомнится, что стоять, стойка и стояло одного гнезда птенцы». Птенцы! И от этих «птенцов» самое слово «гнездо», кроме ученого, словарного, приобретает сразу новый оттенок — живой, природный!