Певец, который отказывался быть скаковой лошадью, тем более не хотел быть крашеной лошадью с ярмарочной карусели. Он рвался в завтра и отлично сознавал, что на карусели в завтра не поедешь. «Я не верю во вчера», — говорил он в одном из своих последних, предсмертных интервью. Это было больше чем скрытая полемика с другим «экс-битлзом» — Полом Маккартни, написавшим знаменитую песню «Я верю во вчера». Леннон не просто просыпался от многолетней спячки. Он выздоравливал после тяжелой болезни, после кризиса, победив наркотики, алкоголь, а главное — звездный недуг, лесть и льстецов.
Он был еще слаб, но жизнерадостен. Оптимизм наполнял его легкие, как музыка. В день своего сорокалетия он не оборачивался на пройденный путь, а смотрел вперед. С надеждой: «Все говорят о последних пластинках, о последних концертах, как будто бы игра окончена. Но мне всего сорок лет и впереди, если бог даст, еще сорок лет творческой жизни. Не будем заниматься гробокопательством, вырывая из земли на потребу ностальгии публики тела Пресли и «битлзов». Все равно из этого ничего путного не получится. Распятые на кресте прошлого не оживают. Я не собираюсь умирать в сорок лет. Жизнь только начинается. Я верю в это, и это придает мне силы!»
За несколько часов до убийства Леннон говорил: — Мой новый альбом о сегодня и завтра. Я как бы веду беседу с поколением, выросшим и мужавшим вместе со мной. Я как бы окликаю его: я — о'кэй, а как идут ваши дела? Как вы прошли сквозь все это? Да, тяжелыми были семидесятые, как отрава. Но ничего, мы выжили. Давайте же сделаем восьмидесятые прекрасными! В конце концов это от нас зависит, какими они будут…
«Я никогда не видел Джона таким счастливым, как в последний день его жизни», — вспоминает продюсер Леннона Дэвид Геффен. Работа спорилась в этот декабрьский день на «Фабрике пластинок», где Леннон и Оно записывали свой второй диск — «Молоко и мед». Джон был в приподнятом настроении, строил планы на будущее. Он говорил, что собирается совершить кругосветное путешествие с «Двойной фантазией», а затем записать «с натуры» еще один альбом песен и передать весь гонорар от него в пользу престарелых граждан и больных детей. «Если кто-нибудь в Америке считает, что мир и любовь — это клише 60-х годов, то он глубоко заблуждается. Мир и любовь — вечные понятия», — говор ил Леннон. На следующий день Джон и Йоко собирались лететь в Сан-Франциско, чтобы принять участие в демонстрации протеста, которую должны были провести рабочие азиатского происхождения, требующие равной оплаты труда.
— Он у меня словно сумасшедший викинг, помешанный на океанах и путешествиях, — улыбалась Йоко. — Вам бы видеть его, как он этим летом плыл из Ныопор-та на Багамы! Он упросил своего друга взять его в качестве корабельного кока. Но, когда на судно обрушился шторм, а команда полегла от морской болезни, Джон, варивший рис в камбузе, побросал кастрюли и стал у штурвала. Пять часов он вел судно сквозь шторм, сотрясая воздух воинственным кличем викингов.
— Да, это было великолепно, — вспоминал Леннон. — Чувство свершения всегда великолепно. Стоя за штурвалом, я думал о первых днях «битлзов». Мы подняли паруса, и больше не было ходу назад. Пусть кто-то до пас, скажем Пресли, уже пересек этот океан музыки, но мы совершали путешествие при другой погоде.
И, поправляя свои знаменитые старомодные круглые дымчатые очки в тонкой стальной оправе, насвистывая под нос какой-то мотив — не скандинавских викингов, а ливерпульских докеров, — добавил:
— А теперь мы пускаемся в плавание в совершенно иной лодке, новой и еще не опробованной…
Последняя песня, которую записали в тот декабрьский день Джон и Йоко на «Фабрике пластинок», прежде чем отправиться домой в готическую «Дакоту», называлась «Тонкий лед»…
Вместо эпилога
В пригороде Лос-Анджелеса, на бульваре Пасифик Пэлисейдс, обрамленном могучими тропическими пальмами, находится мастерская известного австралийского скульптора Бретта Стронга. Первое, что бросается в глаза каждому, кто заходит в нее, — это внушительная — почти в три метра высотой — бронзовая скульптура. Стронг, человек, не лишенный чувства юмора, притом сардонического юмора, окрестил свое творение Статуей на Свободе. Не статуей Свободы, а именно на Свободе.
История происхождения этого названия такова. Впрочем, пока всего два слова о том, кого она изображает. Стронг запечатлел в бронзе своего друга Джона Леннона. Итак, изваяв скульптуру покойного «битлза», Стронг предложил ее в качестве дара городу Нью-Йорку. Предполагалось, что монумент будет поставлен в Центральном парке, в той его части, которую нарекли Земляничной поляной в память о Ленноне. («Земляничная поляна» — так назывался один из его знаменитых шлягеров.)
Мэр Нью-Йорка Эдвард Коч вежливо и даже пылко поблагодарил скульптора за великодушный дар, но принять его отказался наотрез.
— Почему? — полюбопытствовал несколько удивленный Стронг.
— Дело в том, что мы бедны как церковные мыши. Мы не можем позволить себе подобную роскошь. У нас нет средств для ухода за памятником, — ответил Коч.
Мэр Нью-Йорка тоже большой юморист.
— Но ведь бронзовый Леннон уже ни в чем не нуждается. Ни в еде, ни в питье.
— Как сказать, — ответствовал Коч уже с нотками нетерпения в голосе. Он спешил в Израиль по приглашению Бегина. В Тель-Авиве Кочу приготовили большую программу пребывания. Он должен был посетить оккупированный западный берег реки Иордан, Восточный Иерусалим, а затем на военном вертолете и под охраной почетного караула — Южный Ливан. Короче, Кочу было не до Земляничной поляны и статуи Леннона. Его ждали кровавые пустыни и статуя командора Шарона.
Удивленный и оскорбленный скульптор вернулся в Лос-Анджелес. Отдохнув с дороги, он отправился в городскую ратушу и сделал аналогичное предложение мэру Лос-Анджелеса Брэдли. Тот с радостью согласился, однако через несколько дней, явно смущаясь, вынужден был взять обратно свое согласие. Оказывается, отцы города категорически воспротивились этой затее и не менее категорически отвергли ее. В отличие от лицемера Коча, они не стали ссылаться на немощь своей казны, а прямо заявили, что не потерпят соседства Леннона, пусть даже бронзового, ибо им не по вкусу идеи, которые он проповедовал.
Стронг окончательно отчаялся. У него опустились руки. Если два самых богатых и либеральных города Соединенных Штатов — Нью-Йорк и Лос-Анджелес отвергли его дар, то продолжать дальнейшие поиски для прописки бронзового «битлза» было бессмысленно. Не тащить же его в пивную столицу Америки — Милуоки или в Солт-Лэйк-Сити, столицу постных мормонов, словно омытую в крепком растворе борной кислоты? И вот скульптура Леннона вновь вернулась в мастерскую ваятеля, на обрамленный могучими тропическими пальмами приморский бульвар Пасифик Пэлисейдс. А Стронг, памятуя о своем хождении по мукам, окрестил ее Статуей на Свободе.
История о том, как официальная Америка наплевала на «бронзы многопудье», — кстати, статуя весит три тонны, — не оригинальна. Американская реакция не раз и не два жестоко и унизительно мстила памяти тех художников, творчество которых выходит за рамки ее социально-политического катехизиса и не укладывается в прокрустово ложе дозированных с аптекарско-полицейским пристрастием свобод. Вот почему Статую на Свободе вернее было бы назвать Свободой в Цепях. Стронг намеревается разбить ее и переплавить. А жаль. Эта неприкаянная статуя, статуя без прописки, как когда-то сам Леннон, уже стала своеобразным памятником обществу насилия и конформизма. Памятником, который обвиняет…
Отцов Нью-Йорка и Лос-Анджелеса можно понять. (В данном случае понять — не значит простить.) Дар Бретта Стронга был для них даром данайцев, и они убоялись его. Современная американская Троя опасается, что в ее владения могут проникнуть силы, подтачивающие устои, черты которых малопривлекательны и напоминают скорее старуху с косой, чем прекрасную Елену.