В сообществе пищух под кустами жимолости обитали и высокогорные полевки того же вида, что и в долине Ишмурх. Мир пернатых здесь также довольно разнообразен. Больше всего ореховок — они перебегают по камням с такой скоростью, что кажется, это шмыгают мыши, а не птицы. Кроме них встречались трясогузки, несколько раз прилетали галки, и три дня подряд я среди поросших жимолостью камней наблюдал удода.
Дни в Чап-Даррахе были холодные, с дождем и снегом, от зари до зари заполненные работой, но вместе с усталостью было и чувство удовлетворения от получаемых результатов. В первые дни я пытался придерживаться определенного распорядка: с утра заваривал чай, днем готовил обед из концентратов, вечером — пудинг с максимальным количеством порошкового молока. Но по мере уменьшения запаса продуктов перешел на другой ритм: утром чай, вечером суп, а в дополнение к ним я грыз орехи, вначале предназначенные в качестве приманки для мышеловок. За это время я прекрасно освоился с жизнью в полном одиночестве, которое еще усиливают окружающие горы. Одиночество в горах несколько иное, чем на море, где в безграничной водной пустыне хоть изредка на горизонте можно увидеть судно как напоминание о современной цивилизации. Здесь что-либо подобное просто невозможно. Мои товарищи, отделенные от меня несколькими десятками-километров гор, через которые «и птица не пролетит», тоже полностью находятся во власти природы и противопоставляют ей лишь собственную силу и волю.
Поначалу одиночество сковывало руки, но постепенно я перестал его ощущать, оно незаметно стало частью моего существования. Вечером, когда наступавшая темнота заставляла меня закончить работу и холод загонял в палатку, у меня был выбор. Если погода была ясной, я мог оставить вход в палатку открытым и наблюдать, как ледяные вершины Памира розовеют, затем темнеют до густого красного цвета и постепенно гаснут, сливаясь с темным горизонтом. Словно не солнце, а горы «заходят» в сине-черную пропасть долин. В плохую же погоду закрывался в палатке и среди ее полотняных стен создавал себе иллюзию безопасного убежища. Дописывал дневник, дополняя наблюдения прошедшего дня.
Но самое сильное впечатление от пребывания в долине Чап-Даррах — это, конечно же, моя встреча со снежным барсом. Произошла она совершенно неожиданно. К концу дня, когда до наступления сумерек остается не больше часа, сижу в палатке. Стены прогибаются под напором ветра, несущего заряды мокрого снега. С досадой думаю о том, что у палатки лежит необработанная тушка сурка и что я так и не успел наметить место отлова на завтра. Слева от палатки, совсем рядом, предупреждающе свистнул сурок. Откуда он взялся? Возможно ли, что я ничего не знаю о столь близко расположенных норах? В эту пору здесь всегда очень тихо. Быстро обуваюсь и выхожу взглянуть, что испугало сурка. Осторожно продвигаюсь западиной в сторону услышанного звука, где, насколько я помню, есть какие-то, как я думал, заброшенные норы. Выбираюсь на небольшой холм. Сурков не видно.
Внимательно осматриваюсь. Оборачиваюсь. Внимание! Между мной и палаткой всего в 15–20 метрах стоит могучий барс! Совершенно такой, каких мы видим в зоологических садах, только основная его окраска не песочная, а светло-серая, и на ней черные пятна. Зверь замер на месте, лишь медленно поводит кончиком хвоста. Особое ощущение, когда между нами нет решетки. Расстояние так невелико, что я ясно вижу, как насторожен его взгляд, как под порывами ветра поднимается шерсть на мощной груди и нервно подергивается черная кисточка на хвосте. Мы оба совершенно остолбенели. Первое, что мне приходит в голову: нарезной ствол пуст! В другом стволе заряд дроби разве что для фазана. Единственный боевой заряд у меня в кармане брюк, но… надо расстегнуть куртку, которая при этом громко зашуршит, добраться до кармана, достать патрон, зарядить ружье и выстрелить — дело чересчур долгое. Да к тому же резкий ветер дует от меня к барсу. Нет ничего удивительного, что встреча заканчивается вничью. Барс слегка медлит, затем не спеша скрывается за большими каменными глыбами. Пытаюсь догнать его окольным путем, бегу, подгоняемый сильным ветром. Но попытка безуспешна. Барс исчез, а через несколько минут наступает полная темнота. В палатке препарирую сурка, а его остатки отношу на возвышение метрах в десяти от палатки — оно четко вырисовывается на фоне неба. В шнуровке входа оставляю небольшое отверстие. Если барс придет, смогу выстрелить прямо из палатки даже ночью благодаря ясно видной линии горизонта. Сижу у входа, напряженно жду. Снаружи снова ненастье. Снова палатку штурмуют влажные хлопья снега. Ночь темна и неспокойна. Наконец горизонт исчез, земля сливается с небом. Утром я убеждаюсь, что моя приманка осталась нетронутой.
Пустуют и капканы с остатками сурков, которые я теперь стал расставлять в разных местах Чап-Дарраха. Ни барс, ни какой-либо иной, более мелкий хищник так и не появляются. Могла бы тут появиться прежде всего дикая кошка-манул, встречавшаяся мне ранее в других частях Гиндукуша.
Наконец наступает день, когда из моих запасов, тщательно распределенных по дням, остается только кусок сахара и щепотка чая — на следующее утро, которое должно было быть моим последним утром в долине Чап-Даррах. Но ни Екрам, ни носильщики не приходят. Сижу с пустым желудком и ломаю голову: что могло случиться? Может быть, я или мои товарищи в базовом лагере спутали что-то в календаре? Или произошло непредвиденное? Возможно ли, что Екрам плохо понял, о чем мы договаривались? К середине дня, когда все упаковано, а об обеде мечтать не приходится за неимением продуктов, я начинаю подумывать о самостоятельном спуске.
На месте, где стояла палатка, оставляю три тюка для носильщиков. В свой рюкзак укладываю все, что может мне понадобиться для промежуточной ночевки, и, кроме того, самое ценное — фотоаппараты, отснятые фильмы, паразитологические материалы и записи. Поклажа получается тяжеловатая. Если к этому добавить два ружья и ледоруб, то я изрядно напоминаю богато украшенную новогоднюю елку.
Помахав на прощание долине ледорубом, начинаю спускаться. Примерно через час внизу появляются три фигуры — Екрам с носильщиками. Вечером мы, уже все вместе, становимся лагерем там, где Чап-Даррах смыкается с Ишмурхской долиной. Горит костер из тополевых сучьев, но варить на нем нечего. Так же как я надеялся, что носильщики принесут продукты, они предполагали воспользоваться остатками моего провианта. Носильщик по имени Бульбуль, что на местном наречии означает «соловей», который своим неизменно веселым настроением выгодно отличается от других, находит выход из положения: достает трубочку и пускает ее по кругу…
Путь вниз
Пока я работал в Чап-Даррахе, наш отряд альпинистов действовал с полной отдачей. Ребята поднялись на несколько сложных вершин, среди которых и высшая точка всей этой области Кох-и-Гевад, что в переводе означает «пик Родины» (6849 метров). Северный склон его ледяного купола доминирует над верхней частью долины Чап-Даррах. Когда в ясные дни я смотрел из долины на эту сверкающую громаду, то не предполагал, что ее склоны штурмуют Радан Кухарж, Милош Матрас и Йозеф Псотка, пробиваясь через толщи свежего снега, сыпучего, как мука. К перечню взятых шеститысячников был добавлен и пик Кох-и-Меена («пик Дружбы» — 6380 метров), куда поднялся и Екрам. Пику Ариана, названному старым историческим именем Афганистана, не хватает до шести тысяч несколько десятков метров. Однако по красоте своей ледяной пирамиды он занимает достойное место среди других, более высоких великанов.
Попытка восхождения на вершину, ранее принятую нами за пик Лунгхо, была безуспешной и едва не закончилась трагически. Когда отряд почти преодолел ледяное ребро и казалось, что все трудности позади, трассу подъема перекрыла пылевая лавина. Она захватила первую связку, и Иван Урбанович полетел вниз. Только благодаря скобам, вбитым в ледник, он повис на канате. Сокрушительный удар снежной массы сорвал с его плеч рюкзак и затянул веревку вокруг груди так, что Иван едва не задохнулся, пока облако лавины рассеивалось далеко под ним. На другом конце связки тяжестью падающего тела, усиленной давлением лавины, мгновенно затянуло руку страховавшего Ивана Галфи в отверстие карабина. Раненая рука частично задержала падение. Секунды веревка оставалась натянутой и вдруг… ослабела. С того места, где страховал Иван Галфи, не было видно, где кончил падение его товарищ. Ио оборванный конец красноречиво говорил, что веревка не выдержала натяжения.