Моя добрая тетя Лотте прислала мне целый набор литературы в компактном издании для полевой почты. По-видимому, в ее глазах стояли образы окопных романтиков периода Первой мировой войны, «добрых отцов с фронтовыми бородками», предающихся назидательному чтению при мерцающем свете коптилки. Чтобы не расстраивать тетю, я излился в благодарностях и сразу же отправил эти маленькие книжки домой. Конечно, я бы мог найти время для чтения, но у меня не было для этого необходимого спокойствия. Впечатления от жизни на фронте были еще слишком новыми и слишком разнообразными, а жизнь в окопах, даже в позиционной войне, слишком тревожной, чтобы я мог погрузиться в чтение. Много времени отнимало написание писем. Была мать, которая была сердцевиной семьи, и отец во Франции. Правда, Руди пока еще находился дома, но я писал ему отдельно, чтобы рассказать то, что я не мог, не стал бы писать матери, чтобы не огорчать ее. Но были еще и друзья и, в конце концов, девушка. Мои чувства были тогда обращены к Мади Скорпиль. Однако вскоре она от меня отвернулась в очередной раз, хотя я и продолжал носить с собой церковную свечу в память о ней.
Приведу некоторые сведения о семействе Скорпиль, с чьим сыном Эрхардом я ходил в школу. Эрхард и его старший брат Ганнибал были оба убиты в бою в составе войск СС. Муж самой старшей дочери был обер-лейтенантом кавалерии. В 1941 г. он был ранен, попал в плен к русским и умерщвлен зверским образом. Это стало известным через его товарищей, и об этом знал весь город. Все пятеро детей Скорпиль были внешне очень хороши. Эльфрид, самая младшая, была голубоглазой блондинкой и со своими густыми, длинными волосами являлась олицетворением женской грации. Она была артистичной, занималась каллиграфией и играла на скрипке. В то время она еще не решила, пойдет ли она в консерваторию или в академию художеств. Позднее она стала художницей.
Во время наших ночных работ по установке проволочных заграждений мы понесли большие потери от минометного огня. Было приказано как можно скорее завершить эти работы ввиду ожидавшегося летнего наступления противника. Нам также приходилось принимать повышенные меры предосторожности против нападений и захватов наших солдат в плен. Говорили, что в последнее время специально подготовленные русские группы прокрадывались в расположение наших войск для захвата пленных. В одно и то же время на одном месте должно было работать не менее десяти человек. Иначе противник захватил бы одного или двух солдат в то время, когда они натягивали колючую проволоку.
Крыша моего блиндажа, с тремя накатами бревен общей толщиной 1,2 метра, предоставляла достаточную защиту для спокойного сна. Круглая металлическая печка, сколоченный гвоздями маленький столик и два стула из березы завершали обстановку моей «дневной комнаты». За натянутым куском тонкой мешковины располагались койки. Тогдашнее состояние траншейной технологии выражалось и в сооружении деревянных коек. В добавление к обычным доскам, которые имели то преимущество, что давали возможность лежать ровно, была еще и постель из проволоки, имевшая сходство с гамаком. Особенно хороша была моя постель из стволов молодых березок, которая проминалась под весом тела и ощущалась как перина. Иногда, когда приходилось засыпать на рассвете, я позволял себя роскошь снять сапоги, чтобы насладиться своей «периной» еще больше.
Траншейная культура проявлялась и другими способами. На столе перед «окошком», то есть перед световым проемом в половину квадратного метра, проделанным в задней стенке блиндажа на глубине полутора метров, красовался портрет Мади. Один умелец раскрасил его от руки, установил в березовую рамку и покрыл целлофаном вместо стекла. Никель, взводный санитар, смастерил для меня «устройство» для подвешивания часов. Оно состояло из опиленной до дна гильзы от осветительного снаряда. Дно это было зазубрено, и зубчики огибали фотографию.