Когда Красов умолк и поднялся, чтоб проститься, Логинов открыл глаза, внимательно посмотрел на него и тихо, серьезно сказал:
-- А я, вот... умираю...
Красов, так же, как и Фекла, испугался, замахал руками и опять неестественно-громким, фальшивым голосом заговорил:
-- Что вы, что вы, голубчик! Бросьте об этом думать!.. Вы еще нас всех переживете!..
Логинову стало обидно, что на его серьезное, важное сообщение ему ответили пошлой, глупой ложью, -- и не сказав больше ни слова, он повернулся лицом к стене, оставив Красова в неловком недоумении.
-- Прощайте, голубчик, -- мягко, снисходительным тоном сказал тот, и повернувшись, тихонько, на носках, вышел из комнаты...
VI.
Логинов спал и во вне услыхал жидкий, дребезжащий звонок, отрывисто зазвеневший в передней. "Это Татьяна Павловна пришла к обеду, как обещала", -- подумал он, и проснулся. Но лежал с закрытыми глазами, неподвижно, лицом к стене. В передней послышался торопливый, тревожный шепот, и Логинов узнал голоса жены, Феклы и Рогожина.
-- Что? Как? -- испуганно справлялась Татьяна Павловна, -- и по голосу ее слышно было, что она дрожит от страха.
-- Да не знаю, -- шептала Фекла: -- давеча вставал, ходил по комнатам... молока не хотел: "уже не надо", говорит... А теперь с час его не слыхать, не то -- спит, не то -- помер, Господи помилуй...
-- Нужно посмотреть, -- басистым шепотом проговорил Рогожин...
Дверь скрипнула, и все трое вошли в комнату Логинова. Сначала постояли у двери, прислушиваясь, и Логинов чувствовал на своей спине их колючие, испуганные взгляды. Но ему не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни даже открывать глаз. И они, думая, что он умер, подошли к кровати и наклонились над ним. Логинов у своего лица почувствовал запах пудры и волос жены, и ее дыхание, веявшее ему на щеку, казалось ему нестерпимо горячим. Но ни в запахе, ни в дыхании ее не было ничего близкого, знакомого, и страх, который чувствовался в учащенном движении ее груди, казался Логинову отвратительной трусливостью, унижавшей величие его последних минут. "Пусть смотрит... все равно..." -- думал он, замирая в приливе апатичного, равнодушного отношения ко всему, что не заходит с ним, а остается где-то далеко, глубоко внизу... На мгновение он перестал чувствовать запах пудры и волос, и облегченно вздохнул. Но вот, что-то неприятное, острое ударило ему в нос, он повернул голову, открыл глаза и встретился взглядом с глазами наклонившегося над ним Рогожина. С минуту они молча смотрели друг на друга, и вглядываясь в испуганно-расширенные зрачки художника, Логинов чувствовал, что в его груди что-то подымается, какая-то смутная злоба, дергающая его руки желанием вцепиться ему в горло, сдавить его и плюнуть ему в лицо. Но от волнения, ему стало трудно дышать, в горле запершило и чтобы не закашляться, он должен был повернуться на спину. И когда он это сделал -- в нем уже не было ни раздражения, ни злобы, он спокойно посмотрел в лицо Рогожина и равнодушно закрыл глаза. А тот, стоя у постели, смущенно бормотал:
-- Простите ... я думал... я хотел...
Логинов его не слушал и не думал о нем. Ему до Рогожина не было никакого дела. Он впал в тупое, безразличное спокойствие забытья и не слыхал, как они вышли из комнаты...
Когда он очнулся и открыл глаза, взгляд его, блуждавший по комнате, упал на дверь, которая вела в гостиную и теперь почему-то была раскрыта настежь. Он хорошо помнил, что запер ее сегодня на ключ, когда вернулся из тех комнат. Значит, ее открыли жена и Рогожин. Зачем они это сделали?.. "Они меня считают уже не существующим и мою комнату присоединили к своим... -- подумал он спокойно, без раздражения, только констатируя факт...
Из столовой доносились обеденные звуки, удары ножей и вилок о тарелки, звон стеклянной посуды, громкий бас Рогожина и некрасиво-резкий, кокоточный смех Татьяны Павловны. И то, что они не стеснялись присутствием в доме умирающего Логинова, и по их голосам слышно было, что они счастливы, довольны, обедают с аппетитом, может быть, обнимают и целуют друг друга -- не производило на Логинова никакого впечатления, также, как болтовня Красова, как говор прохожих за окном. Эти звуки только мешали ему сосредоточиться на чем-то важном, глубоко-интересном, и он подумал о том, что нужно было бы встать и закрыть дверь из гостиной. И повинуясь этой последней мысли, он поднялся, встал и медленно переступая с ноги на ноги, останавливаясь на каждом шагу, чтобы не пошатнуться и не упасть, подошел к двери, и позабыв о своем намерении закрыть ее, переступил через порог и вошел в гостиную, где шторы были уже подняты, и вечернее солнце било во все окна широкими, желтыми лучами. И теперь, при ярком освещении, эта комната показалась ему еще более чужой и противной, со всеми ее жалкими украшениями, громоздкой мебелью и воздухом чужого жилья. Мягко ступая по коврам войлочными туфлями, он прошел гостиную и остановился в дверях столовой, тоже залитой ярким солнечным светом. Он зажмурился от яркого блеска белой скатерти, тарелок, стеклянной посуды, от неприятно ударившего в нос запаха жирных мясных кушаний. Потом, привыкнув к свету, он увидел Рогожина, сидевшего к нему спиной и державшего на коленях Татьяну Павловну. Они его не видели: Рогожин о чем-то рассказывал низким басом, слегка похлопывая молодую женщину ладонью по спине, а она каждую фразу переспрашивала и смеялась, и ее белая, обнаженная рука, лежавшая на шее Рогожина, вздрагивала, поднималась и гладила на его затылке волосы.