— Спасибо! — кинулся к двери.
— Стой! — прикрикнул Генка. — Отдай сначала, что взял у Шлема, — ему на дембель надо.
«В благородство играет. Хочет сказать, что мы оба — сволочи, цапаемся с ним, а он — добренький, зла не держит, за просто так помочь готов». Митя был удивлен, что Генка вынес деньги, но еще больше его поразило, с какой радостью Козлов, минуту назад набросившийся на Генку с кулаками, их схватил.
В роте Грише жилось неплохо. Он наобещал старикам бумажки, какие они только пожелают, и те успокоились, увидев в нем «делового человека».
Козлов, после того, как Генка дал ему на откуп, больше не выступал. На любой окрик он летел стрелой и вытягивался в струнку. Генка пользовался своей купленной властью денно и нощно, заставляя по десять раз перемывать посуду, перед сном отжиматься на столе, при этом в столешницу он втыкал бритвочку, чтобы Козлов не касался животом поверхности стола. К вечеру Козлов еле двигал ногами и всю свою оформительскую работу теперь делал по ночам в пустой комнате модуля, с яркой лампочкой под потолком, около которой шелестели крылышками первые весенние мотыльки.
Днем пригревало, и земля, разбухшая и тяжелая от стаявшего снега, высохла в несколько дней, превратившись в легкотелую безжизненную пыль, носимую ветром.
Разговаривали они с Генкой, будто ссоры между ними никакой и не было, спокойно, по-дружески. Митя сначала дергался, но потом решил, что так будет лучше, все мы не без греха.
Перед афганским Новым годом в клубе артполка показывали гонконговские фильмы. Завклубом дружил с «Афганпрокатом» и иногда привозил ленты с потасовками. Народу было — не пробиться.
В тот вечер Козлов задержался с ужином, вовремя не занял места, и пришлось стоять в проходе.
Митя еще до начала фильма заметил в толпе знакомый затылок. «Как будто Вовка», — но побоялся ошибиться, не крикнул, а потом, когда фильм кончился, при включенном свете он увидел, что точно — Вовка. Он очень изменился: еще больше похудел, лицо стало серым, землистым, одет он был в грязное неушитое «хэбэ». Когда Вовка повернул не к палаточному городку, а к столовой, Митя окликнул его:
— Вовка!
— Димос! — Они обнялись.
— Пойдем ко мне, — предложил. Митя. — Чаю попьем.
— Пойдем, пойдем, — радостно закивал Вовка. Он немного помялся и спросил: — А переночевать, у тебя можно?
— Конечно, ночуй сколько хочешь — столов на всех хватит. А что?
— Да я тут подзалетел малость. Обещал старикам афгани на чеки поменять, а меня с ними комбат заловил, ну и отобрал, конечно. Они мне сказали: «Рожай», вот я и рожаю — пятый день в столовой торчу.
— Много?
— Да нет, на семьдесят чеков. Я бы давно что-нибудь спер, да только через забор сейчас не пролезешь — мин понаставили. — Говорят, кто-то на дукане залетел.
— Ерунда, денег я тебе дам, — Митя пощупал в кармане чеки. — А героин ты все еще долбишь?
— Хочешь, что ли? — удивился Вовка. — Я ведь тебя послушался тогда, помнишь? Маялся, маялся, да и пошел к начмеду, сказал, что курю. Он меня в госпиталь отправил. Какой гадостью меня только не кололи! Я тебя сотню раз отматерил, пока лежал. Думал, сдохну от боли. Нет, ничего, вылечили, теперь не курю.
Кабинеты были пусты, и Митя вынул все съестные припасы, какие были, поставил кипятиться банку с водой.
Вовка, не дожидаясь чая, набросился на еду. Он засовывал в рот по полкуска хлеба, густо намазанного маслом, чавкал и вытирал об себя руки. «Хуже чижика, — неприязненно подумал Митя. — Вшивый небось». Наконец Вовка отвалился от стола и, переведя дыхание, стал рассказывать о взводе.
С бронетранспортера его сняли из-за героина, и старики его сильно чморят, как наркошу, хотя молодым, конечно, попадает больше. Кадчиков, став черпаком; сделался первейшей сволочью, мучает чижиков и на свой призыв орет, даже иногда руки распускает, а сдачи сдать — после больницы сил нет. Мельник с отделением стоит на трубопроводе, качает из Союза керосин. Стал миллионером на этом деле, напокупал себе барахла, не знает, как в Союз провезти. А в остальном все по-прежнему: чижики шуршат, старички лежат, иногда поминают Митю недобрым словом. Коля больше во взвод не писал, неизвестно, как он там на своих протезах?
«Базиль вообще ни разу не написал, — вспомнил Митя. — А наобещал! Поди, сел в самолет и тут же забыл».
Вовка, перестав говорить, сразу задремал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и все время ронял голову вниз, ронял и вскидывал, не открывая глаз. Митя долго с жалостью смотрел на своего друга, изможденного и забитого, вспоминая, какой Вовка был в учебке, да и здесь, когда приехал: деловой, смелый, всегда умел найти легкую работу.
Однажды в учебке они отлынивали от наряда по кухне, спрятавшись за мешками с луком. Там было еще двое «шлангов», но Митя их не помнил. Кто-то из них завозился, и проходивший мимо сержант услышал. «Эй, кто там, вылезай!» Вылезти — значит все наряды до конца учебки твои. Они затаились. Тогда сержант стал кидаться луком. Луковицы разбивались о стенку и щипали глаза, а потом к нему присоединился еще один сержант, и стало совсем плохо — слезы текли ручьями. Митя не выдержал и вылез, и те двое тоже, а Вовка — нет, так и остался, весь распух от слез, но не вылез. Мите тогда досталось мытье полов — сотни квадратных метров, — грязных, жирных, скользких.
Он разбудил Вовку, отвел в кабинет замполита и положил спать на стол.
Потом пришел Генка, и они отправились в гости к технарям, где просидели до утра, рассказывая старые, еще с гражданки, анекдоты, вспомнили и о Грише — вместо него в техчасть взяли чижика-доходягу с огромным носом, который шуршал как реактивный и был готов за кусок белого хлеба стоять на ушах. Митя решил, что сразу после весеннего приказа вернется во взвод. Научит Козлова печатать на машинке, и пусть они тут живут без него как хотят: печатают бумажки, бегают как шавки на офицерские окрики, а он лучше со своими, с кем службу тащил, оплеухи получал, от начальства подальше.
Они вернулись в кабинет перед подъемом. Козлов сказал, что, пока ходил за водой, Митин друг смылся, но не потому, что он его разбудил, он был как мышь, ходил на цыпочках.
Митя расстроился, что Вовка его не дождался, убежал, не взяв денег, но потом пришли офицеры, надавали кучу работы, и он забыл о нем.
На месте старого комсомольца, укатившего в Союз, сидел молодой лейтенантик, год как из училища, добродушный и наивный, как всякий чижик. Он попросил Генку научить его канцелярским премудростям комсомольской работы, на которую Генка уже начихал двести раз.
Новому все надо было по инструкции «от и до», и Генка его невзлюбил. Когда офицеры уходили, он ругался, что лейтенант не считается с его физическими возможностями и заставляет работать по двенадцать часов в сутки, особенно разорялся насчет «деловых» качеств своего нового начальника: «Я уж ему и так и сяк намекал, что с капитаном мы работали по-другому и всей этой бумажной ерундой не занимались, а он свое гнет, и бакшиши, сволочь, не берет. Мне, говорит, непонятно, как офицер может взять подарок у солдата. Ишь, чистоплюй! Ничего, я его все равно куплю».
После весеннего приказа о демобилизации ждали московскую проверку, поэтому началась настоящая запарка. Срочно понадобилось печатать огромное количество не напечатанных вовремя бумажек, рисовать придуманные на ходу стенды, писать документы, о существовании которых раньше никто и не подозревал.
Работали сутками. Вскоре Генка взвыл и заставил и без того не высыпавшегося Козлова делать свою работу. Сам он «выпадал в осадок» — уходил в горы и загорал там недалеко от постов, охраняющих полк. Однажды он уснул и сгорел так, что к вечеру походил на индейца, а на следующий день — на облезлого кота, и выл от боли, когда куртка прилипала к спине. Комсомолец назвал его вредителем и отвел в санчасть.
Вовка больше не появлялся. «Значит, все в порядке, — решил Митя. — Нашел монеты, вернулся во взвод». Как там во взводе? Сейчас, во время отправок, многие приходили в кабинет за характеристиками, но никто из дембелей его взвода не показывался. Не хотели или стеснялись идти на поклон к тому, над кем издевались каких-нибудь полгода назад? Он бы им простил, и Шафарову тоже, не они же придумали все это. Они только поступали точно так же, как в свое время поступали с ними. Слабые люди? Не смогли, не захотели забыть о своих обидах? Один Коля смог, сейчас, наверное, учится ходить. Митя представил себе, как Коля хватается за спинки кроватей в палате и двигает по полу тяжелые, непослушные, не свои ноги.