Выбрать главу

Майор вышел. Некоторое время было тихо, потом раздался смех.

— А ты ничего, сообразительный парень, вся молодежь «хэбэ» под подушки прячет, — смеялся Фергана.

Горов слез с кровати.

— Молодые сержанты, строиться!

«Опять начинается», — подумал Митя, чувствуя неприятную слабость в руках.

Теперь Горов отдавал приказания едва слышно:

— Кто был в сопровождении — спать, кто не был — стоит ночью. Сами решайте, кому когда стоять, и чтобы утром в баке была вода.

Они вышли покурить.

— Стойте, когда вам удобно, — предложил Кадчиков. — Мне все равно.

— Я стою первым, — опередил Вовка. — Хоть поспать до подъема.

— Тогда я — последним, — решил Митя, ему совсем не хотелось разрывать сон.

Из палатки вышли те двое, с грязными разводами под глазами. Один высокий, с торчащими из-под панамы ушами, другой — небольшого роста, с круглым, как луна, лицом.

— Давайте знакомиться, что ли, — заговорил маленький. — Меня зовут Саня Мельник, я с Белоруссии, а он — с Подмосковья.

— Маляев Михаил, — представился высокий и протянул руку. — Сильно не жмите, я после стрельбы за ствол нечаянно взялся.

— Москвич! — донесся из палатки истошный вопль.

— Это меня, — вздохнул Маляев и исчез в темноте палатки.

— Без вас нам туго приходилось, — проводив взглядом Маляева, начал Мельник. — То заготовка, то уборка, то наряд по кухне, то сопровождение. Десять дней как белки в колесе. Ребята с нашего призыва ничего делать не хотят, говорят, мы в Афгане до вас полгода пахали, пока вы в Союзе тащились. Ничего, впятером веселей будет.

Они докурили и отправились спать.

Простыней не хватало, одеяло неприятно кололось, худой, сбившийся матрас продавился до самой сетки, но глаза уже закрывались, и ветер доносил волны многоголосого бормотания, вздохи, шорохи… Рыжие подсолнухи качают в такт ветру своими облысевшими головами, мерно постукивают поезда, а голоса из репродукторов запутываются в проводах и по-комариному попискивают над подушкой, залетая в открытое окно. К нему пришли ребята и зовут кататься на велосипеде, они щекочут его за пятки и стаскивают одеяло, а он отворачивается к маленькому облезлому коврику и свертывается калачиком, зажав ладони между коленками, но тепло, выдуваемое сквозняком, уходит, и ему становится холодно и неудобно, вот тут-то он вспоминает об огромной, улегшейся на землю клубничине, которую он вчера перевернул на другой бок, чтобы дозрела, и, вспомнив, соскакивает с кровати, вырываясь из цепких рук друзей, в одних трусах, босиком бежит в огород. Желтые капли пчел падают на цветы, и те качаются под их тяжестью, земля нагрелась и сушит пятки, ему немного страшно, но ягода такая большая, огромная, уже виден ее красный бок. Он бежит, скосив глаза, как бы не увязалась пчела. Он запихивает ягоду в рот и слегка сдавливает ее языком и зубами, сок брызжет из ягоды, и от удовольствия он зажмуривается… Кадчиков трясет его за ногу и шепотом приговаривает: «Вставай, вставай же, ну, вставай!» — «Да не тряси ты, я уже не сплю», — Митя зло дернул ногой. Он откинул одеяло и осторожно окунул ноги в темноту.

Холодные сапоги неприятно липли. У выхода ждал Кадчиков с питьевым баком и нетерпеливо притопывал. Ему хотелось поскорей залезть в нагретую Митей постель, пока она не остыла.

Тающая темнота очертила контуры палаток. Мир был ясен и звонок. Звуки разбивающейся о дно бака воды, казалось, разносились по всей Земле. Вышедшая из чрева ночи, она дышала полной грудью, выплескивая на сапоги ледяные капли.

Кадчиков забрался в кровать, и Митя остался один. Он прошелся по палатке, понаблюдал за прыгающим пламенем фонаря, прислонился было к вешалке с шинелями, но вовремя опомнился и, стряхнув сладкую дрему, вышел на плац.

Внизу лежал город, укутанный рваным, расползающимся саваном. Устремленный в небо минарет царствовал, разорвав туман, и ждал, когда саван превратится в розовую фату, и когда это произошло, голос, певучий и громкий, поплыл над городом.

Митя почувствовал себя неловко, будто стал свидетелем интимного разговора, и хотел уйти в палатку, но скоро неловкость прошла, и он заслушался печальной молитвой. Вечером их взвод заступал в наряд по столовой.

«Здравствуй милая моя, дорогая мамочка!

В прошлом письме я писал тебе, что буду служить где-то под Ашхабадом. Так оно и получилось. Нас долго продержали на пересыльном пункте за городом, а потом разбросали по частям ТуркВО. Мы с Вовкой оказалась в одном взводе. Кстати, многие из нашей учебки попали в эту часть.

Я пока еще не со всеми ребятами познакомился. Могу сказать только, что наш взвод похож на интернациональную бригаду: есть казахи, узбеки, таджики, белорусы, украинцы, татары. Ребята вроде ничего. К нам, во всяком случае, отнеслись по-человечески, понимают, что трудно сразу же после учебки командовать отделением, поэтому слушаются. Они говорят, что мы будем заниматься хозяйственными делами, больше в командировках, чем на учениях. Зато будет о чем рассказать, а то некоторые всю службу сидят где-нибудь в хлеборезке или каптерке и рады, а сами ничего не видели, кроме буханок и парадок.

Так вот, во время командировок и учений я писать не буду, некогда. Получать письма будешь реже, зато писать буду чаще, обещаю.

Кормят здесь очень прилично: на завтрак дают кофе со сгущенкой, а вечером, как и везде — рыбные консервы. К жаре потихоньку привыкаю, стараюсь поменьше пить, чтобы не потеть. Одно плохо — спать охота, как в учебке. Видимо, не суждено солдату выспаться за два года службы.

Ну ладно, буду закругляться, а то нам сегодня в наряд заступать, надо подготовиться. Адрес я тебе на конверте указал. Пиши, как дела, какие новости, что слышно о Сергее Палыче.

Целую, твой сын Дима».

— Руки вперед! Пальцы раздвинуть! У тебя что, палец не сгибается? Так, этого вычеркни из списка, с такими гнойниками его близко к кухне подпускать нельзя! Ты когда последний раз ногти стриг? Что? Не помнишь? А ну, убежал отсюда, чтоб через минуту все ногти под корень! Ножниц нет? Обгрызай! Эй, кто там, Исхаков, принеси этому ублюдку ножницы да смотри, чтобы не замылил. Среди наряда больные есть? Кто не сможет службу нести? Нет. Прекрасно, тогда слушайте сюда: в залах чтоб все сияло, столы обрабатывать только с хлорным раствором, на полу — ни пылинки, ни соринки, все отходы сбрасывать в дальнюю яму, если повара будут заставлять рубить мясо, мыть котлы или еще что-нибудь, сразу же ко мне, я им устрою Варфоломеевскую ночь! Если будете плохо работать, через сутки еще раз пойдете в наряд. Ясно?

— Так точно, — грянуло нестройно.

Лейтенант-медик — рыжий очкарик, сам приехавший сюда три недели назад, в новенькой неушитой «хэбэшке», очень хочет казаться грозным, но никто его не боится, а только все посмеиваются про себя: «Учи, учи козла капусту есть». Митя, глядя на других, тоже перестает бояться. В учебке ему частенько приходилось ходить на кухню. «Дело знакомое. Сейчас на развод, потом наряд принимать, а после ужина работай хоть до утра, всего не переделаешь. В учебке они спали часа по два. Интересно, сколько здесь удастся? Хорошо хоть посуду мыть не надо и полы тоже — плеснул водички, и все!»

В столовой полным ходом шло приготовление ужина. С воем вырывалось из форсунок тугое пламя, котлы дымились, громко переругивались повара, старый наряд чижиков на последнем вздохе таскал ноги в тяжелых ботинках. За одним из столов сидели те, кому по сроку службы работать было не положено. Они пили чай и курили.

Горов, назначенный помощником дежурного по столовой, подозвал одного из них. Началась приемка. Плохо то, другое, третье, десятое. Ползающие чижики спешили на окрики, убирали, мыли, мели, выносили. Появился и дежурный по столовой — толстый прапорщик из оркестра. Судя по приветственным похлопываниям по плечу, они с Горовым ходили в наряд не первый раз и понимали друг друга с полуслова.