Толстый прапорщик подошел к столу, где сидели молодые, готовые наброситься на работу, сделать ее поскорей и пойти спать. «После ужина получите продукты на утро, и я вас оставлю, а вы смотрите, слушайте помощника, и чтоб к утру все блестело», — прапорщик слегка задыхался и краснел.
Со склада, вкопанного в землю по крышу на отшибе у забора, они получили продукты. Пока несли, Горов в темноте успел выковырять из ящиков и зашвырнуть в канавку у столовой по паре банок сгущенки и тушенки. В хлеборезке, где запирались на ночь продукты, прапорщик распечатал ящик со сгущенкой. «Сейчас пересчитает!» — мелькнуло у Мити, но прапорщик считать не стал, а выудив пару банок, приказал закрыть хлеборезку и, насвистывая: «…И, скатившись по перилам, упаду я в ночь» — покатился к выходу.
Черпаки тоже заторопились в кино, и вскоре их осталось всего пятеро. Кинули на спичках, кто куда пойдет: двое остаются убирать в залах, трое моют котлы из-под чая и каши. Мите досталось мыть котлы.
Он забрался на «пэхэдэ» и с отвращением принялся вычерпывать остывшую, слежавшуюся пшенку в бачок для помоев…
В эту ночь он не видел снов, не слышал ночных стариковских разговоров, не чувствовал запаха курева в палатке.
Молодые сержанты спали мертвецки, разбросав впитавшие в себя жирную грязь руки. Ночь была коротка, как мгновение. Рядом с кроватями остывали раскаленные, разбухшие сапоги.
Ночь была короче мгновения, и вот их уже трясут, стаскивают с кроватей, сонных гонят на растопку печей, а они съеживаются, дрожат, мерзнут и просыпаются, с удивлением глядя на плотный утренний туман, погрузивший полк в ватный сон.
На кухне их уже ждали. Маленький поваренок с вьющимися цыганскими волосами, черный, как негр, от копоти и солнца, сунул Мите в руки топор: «Руби!» Говяжья туша рубиться не хотела, и Митя схлопотал подзатыльник: «Ты что, никогда мяса нэ рубил, зачем попэрек ребрышка пошел?» Поваренок махнул топором, отвалив большой кусок: «Так и руби!» Через пять минут Митя взмок, а тут еще растопили печи. На железном столе его дожидалась еще одна туша с торчащими вверх, как палки, ногами.
К началу завтрака руки не могли удержать термосов, и Митя их ронял, пока доносил до раздачи.
За завтраком Горов выдал полбанки сгущенки на пятерых, они тщательно ее вылизали и вымыли.
Мельник растянулся на лавке, подложив руки под голову: «Соснуть бы минут шестьсот». — «Дадут тебе, как же, — мрачно заметил Кадчиков. — Вот если бы завтрак никогда не кончался».
Все одновременно подумали: «Хоть бы завтрак никогда не кончался!», — но завтрак кончился, и очень скоро, после него остались залитые столы, затоптанный пол, грязные котлы. Все вернулось на круги своя.
Узнай лейтенант-медик о том, как они вычерпывали котлы, рубили мясо, смахивали грязными до черноты тряпками крошки со столов, выносили помои прямо за кухню, у него, наверное, расплавились бы очки, и он отправил весь наряд на губу, но он ничего такого не знал и поэтому мирно сопел в своей кровати после бессонной ночи, проведенной за покером.
Вечером они как две капли воды походили на наряд, у которого принимали дежурство: Мельник еле передвигал ноги, Вовка поранился ножом, когда открывал консервы, и от попавшей грязи руку разнесло, Маляев спал на ходу, он двигался с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно пьяный.
Когда Митю о чем-нибудь спрашивали, он долго смотрел на спрашивающего, ловя ускользающий смысл, а потом отвечал медленно, растягивая слова, будто хотел услышать их со стороны. Кадчиков выглядел лучше всех, похоже, он выспался в каком-нибудь закутке, пока готовился ужин.
Впятером они сделали работы за пятнадцать человек, и после ужина Фергана милостиво разрешил им сходить в кино. Желающих не нашлось, и тогда им было приказано привести себя и форму «в надлежащий вид». Дожидаясь отбоя, они уснули на табуретках с неподшитыми «хэбэшками» на руках.
После майских праздников началась подготовка к рейду. Ездили на стрельбище пристреливать оружие. Молодые сержанты после стрельбы были слегка оглушены: в ушах звенело, и свой собственный голос казался чужим и далеким. Стреляли они плохо, за что получили от командира взвода лейтенанта Пыряева шестикилометровый марш-бросок по горам. Старики бежали, материли лейтенанта по-черному и прикрикивали на молодых, чтобы те не отставали. Молодые задыхались и хрипели (в учебке они бегали не больше трех километров, и те — срезали петлю и курили в кустах, пока прибегут остальные).
Митя поглядывал на Вовку. Тот дышал тяжело, прерывисто, лицо покрылось пятнами, он часто спотыкался, казалось, вот-вот упадет и не встанет. «Удивительно, как он еще держится с его жирком». Митя закинул Вовкину руку на плечо и потянул за собой.
Прибежали в темных от нота гимнастерках, еле передвигая ноги, но вовремя уложились, и Пыряев разрешил отдыхать до обеда, сказал, что завтра они получат боеприпасы и продукты на рейд, а сегодня — чистить оружие и постирать внутреннюю палатку-бельник.
После обеда старики занялись стиркой пропитавшегося пылью и потом «хэбэ», а им, молодым, было приказано снять посеревший и выцветший бельник и пойти к ручью пошоркать его.
Пока Вовка, Кадчиков, Мельник и Маляев пытались содрать бельник с досок и гвоздей, Митя взял котелок с супом, кусок белого хлеба и зашагал в парк.
На следующий день после приезда он получил постоянное поручение — носить еду Кольке Широкову, водиле, охранявшему бронетранспортеры в парке. Коля поссорился чуть ли не со всем взводом, потому что не мог терпеть издевательства над молодыми и однажды даже чуть не подрался с Ферганой из-за Маляева, после чего вынужден был перебраться в бронетранспортер вместе с постелью якобы для того, как объяснили лейтенанту, чтобы не свинтили какую-нибудь деталь с «бэтээров» (и действительно свинчивали).
Митя подолгу сидел с Колей в машине: курили, разговаривали о гражданке. Коля вслух мечтал, как приедет в родной Ленинград и в первый же вечер пойдет в кабак, снимет бабу. Потом они латали бронетранспортер, и в палатку Митя приходил к ужину, за что его бивали, но права носить Широкову еду не лишали.
Коля ждал дембеля, крестиком зачеркивая даты в маленьком календарике, и при этом тяжело вздыхал. В июне придет «заменщик», водила-чижик, прослуживший всего три месяца, придется его учить.
Митя прошмыгнул в полуоткрытые ворота парка и запылил по дороге к столбам, у которых стояли их бронетранспортеры.
— Сержант, стой!
Митя оглянулся. Из-за стоящего на дороге «уазика» он не заметил зампотеха полка, толстого майора в комбинезоне, говорили, что зверь, однажды заставил водителей ползать между бронетранспортерами по-пластунски.
— Товарищ сержант, ко мне!
Митя подбежал.
— Что это у вас в котелке, товарищ сержант?
— Суп, — Митя понял, что Колькин суп пропал.
— Я этим сукиным дедам покажу, как свинарник из парка устраивать! — заорал зампотех. Он вырвал котелок и выплеснул содержимое Мите под ноги. — И скажи спасибо, что я тебе его на голову не вылил! А дедушке своему скажи, что супа больше не будет ни-ко-гда! Я дежурному по парку скажу, чтобы на головы вам выливал! Понял?
— Так точно, товарищ майор. — Он взял пустой котелок и, ругаясь вполголоса, пошел к «бэтээру».
Люки были закрыты. На башне бронетранспортера сидел голый по пояс парень, судя по виду, такой же, как он, молодой, и жевал хлеб.
— Широков пошел в аккумуляторную, ты его подожди здесь, — сказал парень. Он помолчал немного. — Видел я, как зампотех тебя выловил, он здесь с утра житья не дает — к рейду готовит.
— Ты откуда родом?
— Я — из Мценска. Знаешь? Старый такой городишко, больше тысячи…
— Эй, урод; сюда иди! — донеслось из открытого люка.
— Кемал, — прошептал парнишка и, соскочив с башни, исчез в люке.
Вскоре подошел Коля. Он не расстроился, сказал, что у него в «бэтээре» две коробки сухпая с прошлого рейда и что плевать он хотел на приказы зампотеха.
Когда Митя вернулся в палатку, бельник уже сняли, и в палатке было темно и неуютно. Пока снимали, сломали деревянный каркас — доски оказались трухлявыми.