VII
...Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться?
Ф.М. Достоевский. Бесы
Из всего драматургического наследия Мисимы наибольшая известность - во всяком случае, за пределами Японии - выпала на долю пьесы "Маркиза де Сад". Обращение к восемнадцатому столетию и имени де Сада было неслучайным. Фигура распутного маркиза представляла для Мисимы предмет особенного, отнюдь не академического интереса. Вновь и вновь возникает на страницах его произведений, дневников образ де Сада. В одном из эссе он пишет, что семнадцатый век был эпохой интеллектуализма, восемнадцатый - эпохой эротизма и де Сада, девятнадцатый - эпохой научных доказательств, а двадцатый вновь обратился к эротике, то есть к де Саду. Взгляд, несомненно, пристрастный (впрочем, Мисима никогда и не стремился к объективности суждений), однако именно наше столетие действительно отмечено необычайным подъемом интереса к творчеству и личности маркиза, почти начисто забытого в предыдущем веке. Образ libertin'a и порнографа, излюбленного автора подпольных типографий времен Директории, переосмысливается заново - слишком много нитей, как оказалось, тянется от него к современности. В отвержении всех и всяческих авторитетов, догм и моральных устоев, которым бравировал де Сад, видят провозвестие всего позднейшего нигилизма; "проклятые поэты" от Бодлера до Жене считали маркиза родоначальником модернизма; скрупулезный анализ собственного извращенного сознания фактически делает его предвестником Фрейда. Родственным нашему столетию, богатому революциями как социальными, так и духовными, было вечное бунтарство маркиза, этого, по словам Камю, первого теоретика абсолютного бунта; Аполлинер же назвал его "самым свободным духом из всех, когда-либо живших".
Страшная эта свобода, прельстительная в своей безграничности, зиждется на формуле, позднее выведенной Иваном Карамазовым: если Бога нет, то все позволено. И де Сад при жизни считался опасным преступником не столько из-за своих сексуальных похождений (ему было далеко до иных сластолюбцев эпохи всеобщего распутства), сколько из-за богоборческой окраски этих эскапад. Раз за разом он как бы бросал вызов Господу: вот, смотри - и вмешивайся, если Ты есть. В пьесе "Маркиза де Сад" графиня де Сан-Фон, единомышленница де Сада, говорит: "Начинаешь оскорблять невидимого нашего Господа - плюешь Ему в физиономию, бросаешь вызов, - одним словом, стараешься разозлить. Но Боженька, как ленивый пес, дрыхнет дни и ночи напролет. Его дергаешь за хвост, тащишь за уши, а Он и глаз не раскрывает не то что цапнуть или облаять". Богохульственные выходки, судя по всему, доставляли маркизу высшее эротическое наслаждение.
Впервые в Венсенскую тюрьму он угодил еще в 1763 году, в 23-летнем возрасте за то, что заставлял некую девицу Жанну Тестар топтать распятие. Инцидент в селении Аркёй, упоминающийся в пьесе, вызвал особенное негодование властей тем, что для своих извращенных забав маркиз намеренно избрал день Святой Пасхи. В списке многочисленных преступлений маркиза глумление над таинством причастия, мессой, Библией. Уголовные обвинения в отравительстве и содомии (которая во Франции XVIII века каралась смертью) были с де Сада сняты, и тем не менее он провел в заточении в общей сложности почти тридцать лет. Одной лишь просьбы тещи, мадам де Монтрёй, конечно же, было бы недостаточно, чтобы убедить короля издать указ о бессрочном заключении маркиза, - его сочли действительно опасным. Впрочем, подобный произвол при Старом режиме был весьма распространен: десятки тысяч узников томились в тюрьмах по королевским "летр-де-каше"; знаменитого графа Мирабо по просьбе его отца заточали таким образом 22 (!) раза.
Мисима писал: "Искусства без шипов не бывает, как не бывает его и без яда. Невозможно вкусить меда искусства, не впитав и его яда". Вероятно, в этом есть доля истины, - во всяком случае, произведения самого Мисимы щедро приправлены этим ядом. Однако в книгах де Сада, литературный талант которого неоспорим, шипов и яда в явном избытке - подчас они вовсе забивают пресловутый медовый вкус.
Главная героиня пьесы "Маркиза де Сад", безропотно сносившая все чудовищные выходки своего скандально знаменитого мужа, не прощает ему сущей безделицы в сравнении с действительными зверствами - романа "Жюстина, или Несчастья добродетели", написанного де Садом в тюрьме. Рене может покарать мужа единственным доступным ей способом - отказаться от него. У первого консула Бонапарта возможности были куда обширнее: как известно, корсиканец назвал "Жюстину" самой отвратительной из книг и запер автора пожизненно в сумасшедший дом - твердая власть умеет оберегать нравственность подданных.
Юкио Мисима должен был чувствовать в де Саде родственный дух - да, пожалуй, у них и впрямь немало общего.
Оба они были не просто литераторами, они были одержимы писательством. Мисима писал каждую ночь своей жизни, его работоспособность казалась поразительной, но и де Сад в своей темнице исписывал листы с лихорадочной, почти невероятной быстротой: внушительный том "Сто двадцать дней Содома" создан меньше чем за месяц, "Жюстина" - за пятнадцать дней. Нельзя забывать и о том, что Мисиме, безусловно, был присущ садомазохистский комплекс: эротические фантазии героя "Исповеди маски" куда причудливее и экзотичнее механических зверств де Сада - точно так же как совершенное Мисимой харакири страшнее и окончательнее флагеллантских забав маркиза. Мотив надвигающегося разрушения планеты, Вселенной, ощутимый у де Сада, характерен и для целого ряда произведений Мисимы - например, он главенствует в романах "Оступившаяся добродетель", "Дом Киоко", "Красивая звезда". Наконец, не последнюю роль, очевидно, играла и аура скандала, жадного внимания толпы, окружавшая обоих, хотя по этой части Мисиме, разумеется, было за де Садом не угнаться.