Итак — Шпанберг Мартын Петрович, датчанин, плохо владеющий русским языком, «невежественный и жестокий, грубый и бесчеловечный офицер, не останавливающийся перед вымогательством и шантажем». И даже — «беглый каторжник», который ходит по берегу в сопровождении огромной собаки и травит ею местных жителей и нижних чинов. Это характеристики, выписанные из книг, изданных в разное время.
И рядом — Чириков Алексей Ильич, человек, о котором практически у всех авторов, занимавшихся вопросами Камчатской экспедиции, остались лишь весьма лестные отзывы. «Весьма примечательно, — пишет историк А. Соколов, много занимавшийся делами отрядов Беринга в конце прошлого века, — что в кляузных делах этой экспедиции, в которой все члены переспорились между собою и чернили друг друга в доносах, имя Чирикова остается почти неприкосновенным; мы не нашли на него ни одной жалобы...» Так почему же все-таки Шпанбергу, а не Чирикову предложено возглавить экспедицию?
Тайна открылась, когда сопоставились противоборствующие силы в Адмиралтейской коллегии, а паче того при дворе. Кабинет-министр Волынский интригует против вице-канцлера Остермана. Волынский в Адмиралтейств-коллегии поддерживает вице-президента Соймонова, Остерман — президента графа Головина.
Чириков, как и Беринг, — ставленники адмирала Головина, приложившего много сил для организации экспедиции. А Шпанберг? Шпанберг ничей. В отличие от Чирикова и Беринга доношений на имя начальства не писал. Может быть, впрочем, по причине худого знания русского языка. И вообще вел себя независимо. К тому же открыл путь в Японию...
Мне кажется, выбор Волынского и Соймонова понятен: «кто не с врагами нашими, тот нам друг». Нелепейшее, но стойкое «аппаратное» заблуждение.
Между тем рапорт Шпанберга, его корабельный журнал явно не удовлетворяют вице-адмирала Соймонова. Он морщится, читая небрежные описания берегов, не видит крюйс-пеленгов на чертежах, данных промеров в заливах... Нет на листах и подписей тех, кто вел записи...
Нет, нет, затея патрона и благодетеля Артемия Петровича Волынского с назначением Мартына Шпанберга командиром экспедиций восторга у Федора Ивановича явно не вызывает. Что ж, надобно еще раз взглянуть на карту, присланную Мартыном Петровичем, изрядно ль составлена...
8
«Но куда же все-таки подевалась окаянная карта, Господи прости?..» — Соймонов начинал терять терпение. Получив еще раньше рапорт лейтенанта Вальтона, Федор Иванович не увидел при нем ни шканечного журнала, ни карты, чем был весьма удивлен и раздосадован. Шпанберг в последней своей присылке сию оплошность исправил, но его сведения сильно отличались от того, о чем писал лейтенант, а журнал был составлен весьма небрежно. От Соймонова требовалось составить новую инструкцию Шпанбергу, куда он хотел включить и свои замечания о недостатках, замеченных в документах. Но чтобы составить отзыв о карте, нужна сама карта. Он хорошо помнил, что видел ее среди бумаг...
Наконец, перерыв все бумаги и потеряв окончательно надежду, Федор Иванович поворачивается к двери и кричит:
— Семен!
В горницу боком влезает фигура старого камердинера в камзоле нараспашку. Лицо его заспано, мято, волосы всклокочены. Но это и к лучшему, как-то не столь заметен обезображивающий сабельный рубец через всю левую щеку. Протиснувшись, слуга останавливается у двери и спрашивает:
— Чего изволите?
Глаза его из-под нависших бровей уже успели обежать кабинет.
— Не видал ли мапу камчатску, что привез я из Кабинету ея величества?
— Каку таку мапу? — притворно удивляется Семен. Он, конечно, прекрасно знает, о чем идет речь. Более того, знает и барин о его знании, равно как и о том, что, скорее всего, Семен же и виноват в пропаже злосчастной карты. Но по привычке, чтобы дать себе время обдумать наилучший маневр, тянет время. Но и барин эту его привычку знает.
— Каку, каку, — нетерпеливо передразнивает он его, — на четвертке александрийского листа начертанную. Али заспал все и не помнишь, что ныне с подношением да с указом к государыне императрице ехать?..
Федор Иванович начинает сердиться, и потому Семен дипломатически прекращает игру в незнание. Он молча скрывается за дверью и тут же снова появляется с листом бумаги в руках.
— Энта, што ль?
Шея вице-адмирала багровеет. Сопнув носом, он выхватывает бумагу из рук лакея.
— Пошто брал? Али я велел? Сколь раз говорено было, не хватать у меня бумаг с кабинета! Знать, на конюшню захотел, старый...
Семен поджимает губы. Вины за собою он особой не чувствует, разве что чуть. Драть же слуг в доме Соймоновых и в заводе не бывало. Иной раз смажет, конечно, господин вице-адмирал в горячности кого из дворни по роже, так потом столь долго сам сокрушается и все норовит отдарить. Лакеи, бесстыжие псы, пользовались этим. Сами, обезденежев, норовили подставиться... Семен себя до такого не допускал. Некоторое время оба молча стоят друг перед другом, не зная, как поступить дальше. Потом камердинер поднимает глаза и говорит строго: