Кто не знает ее главного входа с Александринской площади, где на всем пути вдоль фасада от Невского вас провожают незрячие глаза каменных мыслителей из ниш? В 1923 году площадь переименовали. Она стала носить имя Александра Островского, никогда не жившего в Петербурге.
Я начал ходить сюда, еще не получив даже диплома инженера, и остаюсь прилежным читателем ГПБ по сей день. Как у всякого завсегдатая, у меня там много знакомых среди работников разных отделов. Есть свои любимые места для серьезных занятий и для отдыха.
Кстати, в свое время я тщетно искал в воспоминаниях современников указаний на то, как и когда великий сатирик Михаил Евграфович Салтыков черпал вдохновение в залах знаменитого книгохранилища. Увы! А вот среди старых работников Публички бытует легенда, будто бы в 30‑х годах библиотеке собирались присвоить имя Сталина. Это было логично: в Москве Государственная библиотека СССР носила имя Ленина, следовательно, в Ленинграде... Но воспротивился будто бы этому «Сам»... Вряд ли из скромности. Вождь недолюбливал бывшую столицу, как, впрочем, не любила его и она. Глухо, тайно, но не любила... Говорили, будто бы «Сам» предложил присвоить национальному книгохранилищу имя Салтыкова-Щедрина. Прямо так — сросшиеся фамилию и псевдоним. Почему на память ему пришел именно Михаил Евграфович — сказать трудно. Может быть, в ту пору он читал сочинения классика и еще не находил в них слишком явных параллелей с собственной администрацией?..
Работая в читальных залах, я редко упускаю случай зайти в перерывах в отдел картографии. Не по делу, а так — поглядеть на развешанные по стенам «хартины плоския» с розами ветров и румбами, с пышногрудыми красавицами, поддерживающими картуши. А то и сам порой прошу показать листы каких-нибудь найденных по каталогу старинных планов, портуланов и ландкарт. Мы часто любим то, что находится далеко в стороне от наших профессиональных интересов. А я, должен сознаться, обожаю географические карты. Любые — старые, новые. Они, как партитуры, вызывают во мне чувство, близкое к благоговению, завораживают меня. Сколько в них информации! Какой титанический труд за скупым набором линий, условных знаков и красок! Ведь для того чтобы правильно нанести на бумагу очертания озер, горных хребтов и морских берегов, кто-то должен был все это прошагать пешком, промерить, определить по звездам координаты опорных точек и свести свои результаты с данными других геодезистов и гидрографов. Сколько героического преодоления и непреодоленных трудностей скрыто за молчаливыми значками! Сколько побед и поражений! Сколько подвигов и человеческих трагедий!..
Естественно, чувствую я себя в этом отделе не очень уверенно, гостем. Картография — не моя профессия, и мой интерес к ней чисто эстетический, а библиотека-то — научная... Единственным оправданием являлось всегда то обстоятельство, что посетителей в отделе бывало, как правило, немного. На всякий случай перед входом я «делал лицо», напуская на себя суровость и озабоченность большого учёного. Сегодня, правда, я почти уверен, что, несмотря на всю тонкость маневров, хранительница фондов, милейшая Нина Владимировна, их давно разгадала, хотя вида в том не подавала никогда. Подозреваю, что ей самой доставляло удовольствие время от времени лакомить читателя-любителя какой-нибудь незнакомой ему диковинкой и смотреть, как вспыхивают у того глаза и как появляется в них некое, я бы даже сказал, плотоядное, что ли, выражение. Прекрасное, великолепное и неоценимое качество для библиотекаря.
Сегодня, к сожалению, многое изменилось. Нина Владимировна ушла, как говорится, на «заслуженный отдых», старые работники повывелись. А новым вовсе недосуг разглядывать, какое там выражение появляется в глазах у читателя. Новые — в большинстве своем молодые, лохматые и неприступные во всем, что касается их службы, девчонки. Они не знают фондов и не хотят их знать. Им это не интересно... Жаль их и себя. Обидно, что на стенах отдела картографии уже не удается увидеть выставки древних портуланов и ландкарт. А ведь это от них в пыльном помещении вдруг начинало веять свежим морским ветром дальних странствий и пахло солью и йодом...
3
История, послужившая началом «соймоновской эпопеи», возникла в тот день, когда, устав от обязательного чтива, я пришел в «Картографию» и Нина Владимировна с лукавым торжеством вынесла из-за стеллажей большой фолиант формата сложенного пополам листа. Сшит он был из толстой рыхловатой бумаги ручного производства, и я сразу прикинул на глаз его возраст — лет двести. Осторожно разогнув, не без удовольствия стал разглядывать наивную гравюру в духе любимого мною петровского времени. Чего там только не было: в волнах на дельфине верхом Меркурий с жезлом-кадуцеем, нимфы с якорем, символизирующим надежду, человек с зерцалом, сжимающий правою рукою коварного змия, и над всем этим Богиня со звездой во лбу, с факелом в одной руке и глобусом в другой... А что, знаете, я подчас жалею, что ушла из нашей жизни вот такая, пусть незамысловатая, символика. Есть в этом что-то притягательное, романтическое...