Там, где события поддавались экстраполяции, я позволял себе что-то додумывать, уговаривая «внутренний голос», восстававший против такого некорректного метода, что пишется-де не академическое исследование, а беллетристика... Страшное слово!..
Привыкнув уважать факт в четко детерминированной логической последовательности естественнонаучного процесса, я был вначале уверен, что история должна подчиняться не менее строгому детерминизму. Но рукопись жила своею жизнью, сопротивляясь линейному замыслу. И лишь когда я от него отказался, сквозь прошлое стало проглядывать настоящее.
6
Сегодня я с грустью вспоминаю о том времени. Оно было счастливым и горьким. Счастливым первооткрытиями, радостью неофита и горьким от прозрения своей малограмотности.
Мой покойный отец, учившийся до революции в Кадетском корпусе, рассказывал о том, сколько уроков римской, всемирной и отечественной истории было в его, достаточно специализированном, учебном заведении. Куда там нашим школам...
Особенно много неутешных мыслей появлялось, когда я стал обсуждать отдельные главы с первыми моими читателями, будь то друзья-потворщики или не столь снисходительные и терпеливые знакомые, мнением которых я дорожил. Печалился я не по поводу литературных несовершенств текста, тут уж либо есть, либо нет! Удручало то, что большинству товарищей, как правило технарей по образованию, приходилось очень многое пояснять дополнительно...
Нет, нет, поймите меня правильно — я люблю рассказывать, растолковывать непонятное. Но они не знали элементарной истории!..
Сегодня я говорю: слава Богу! Среди них нашлись дотошные спорщики. Для их убеждения мне приходилось снова и снова листать тома мемуаров, дневников, словарей и энциклопедий; вступать в тяжелейшие эпистолярные баталии с архивами, чтобы выманить, выклянчить оплаченные фотокопии документов. Все это я сначала складывал в стопу, потом стал писать примечания и дополнения к главам, аккуратно раскладывая по бесчисленным папкам. Не помню уже, кто первым предложил включить часть поясняющих заметок непосредственно в текст рукописи... Я попробовал. И знаете — нам всем это понравилось. Конечно, вставки разбивали сюжет, тормозили его развитие, но картина определенно приобретала большую четкость. Я их то вставлял, то выбрасывал... А это трудно — вынуть из текста то, что так долго и с такой любовью подбираешь, а потом подстругиваешь, подколачиваешь... И вдруг видишь, что дополнения затопляют. «Множество сделанных мною примечаний устрашают меня самого, — пишет Николай Михайлович Карамзин в предисловии к своему бессмертному труду. — ...В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям...» — Ну, уж ежели сам Карамзин... И я оставил «Прибавления». Они действительно рассчитаны на любителей. Читателю-эрудиту они ни к чему.
Должен сказать также, что вполне понимаю уязвимость своего «расследования». Не имея систематического исторического образования, я наверняка в чем-то подходил с технарских позиций. Может быть, с точки зрения высокой науки, подчас пользовался сомнительными источниками. Но последнее делал я иногда специально: раз они, эти сомнительные источники, существуют, значит, такие версии в свое время имели место... Читатель вправе их знать!
И наконец, чтобы быть до конца честным, должен предупредить глубоко уважаемого читателя: перед Вами, к сожалению, не «Три мушкетера», не «Квентин Дорвард» и даже не «Слово и дело»... Я бы рад написать приключенческий роман на историческом фоне, с лихо закрученной интригой, ярким колоритом эпохи, с живыми историческими личностями, похожими на соседей по лестничной площадке... Но не получается. Другое интересно, а может быть, и не умею. Не исключено, что не прав, но тут уж ничего не поделаешь, — каждому свое!..
7
В заключение мне хотелось бы поблагодарить тех, кто на разных этапах работы брал на себя труд прочесть рукопись; тех, кто с вдохновляющей заинтересованностью спорил со мною, скрупулезно указывал на ошибки и поддерживал авторскую уверенность в необходимости затеянного. Это прежде всего относится к замечательному историку, доктору наук Евгению Анисимову, к писателям Геннадию Николаеву, Радию Погодину и Льву Куклину. Они с завидным терпением сносили длинные излияния неофита, одержимого своей темой, в течение достаточно долгого времени. Моя искренняя благодарность — хранительнице фондов отдела «Россики» в ГПБ Ии Гавриловне Яковлевой, без участия и помощи которой вряд ли состоялась бы встреча автора со своим героем. И еще моя благодарность — коллегам по семинару Ленинградской писательской организации. Много людей участвует в создании рукописи, еще больше — в издании книги, и каждому — сердечное спасибо.