– А-а, все уже дома, все у печки, очень рад, чудесно, чудесно, – произнес он, протянул руки к печному огню.
– Вытри нос, – сказала Людмила. – Что же чудесного, я не пойму?
Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации:
– Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят.
– Надя, Надя, – предостерегающе сказала Людмила Николаевна: она ни с кем не делила свое право воспитывать мужа.
Виктор Павлович произнес:
– Да-да, очень холодный ветер.
Он пошел в комнату, и через открытую дверь было видно, как он сел за стол.
– Папа опять пишет на переплете книги, – проговорила Надя.
– Не твое дело, – сказала Людмила Николаевна и стала объяснять матери: – Почему он так обрадовался, – все дома? У него псих, беспокоится, если кого-нибудь нет дома. А сейчас он чего-то там недодумал и обрадовался, не надо будет отвлекаться беспокойствами.
– Тише, ведь действительно ему мешаем, – сказала Александра Владимировна.
– Наоборот, – сказала Надя, – говоришь громко, он не обращает внимания, а если говорить шепотом, он явится и спросит: «Что это вы там шепчетесь?»
– Надя, ты говоришь об отце, как экскурсовод, который рассказывает об инстинктах животных.
Они одновременно рассмеялись, переглянулись.
– Мама, как вы могли так обидеть меня? – сказала Людмила Николаевна.
Мать молча погладила ее по голове.
Потом они ужинали на кухне. Виктору Павловичу казалось – какой-то особой прелестью обладало в этот вечер кухонное тепло.
То, что составляло основу его жизни, продолжалось. Мысль о неожиданном объяснении противоречивых опытов, накопленных лабораторией, неотступно занимала его последнее время.
Сидя за кухонным столом, он испытывал странное счастливое нетерпение, – пальцы рук сводило от сдерживаемого желания взяться за карандаш.
– Изумительная сегодня гречневая каша, – сказал он, стуча ложкой в пустой тарелке.
– Это намек? – спросила Людмила Николаевна.
Пододвигая жене тарелку, он спросил:
– Люда, ты помнишь, конечно, гипотезу Проута?
Людмила Николаевна, недоумевая, подняла ложку.
– Это о происхождении элементов, – сказала Александра Владимировна.
– Ах, ну помню, – проговорила Людмила, – все элементы из водорода. Но при чем тут каша?
– Каша? – переспросил Виктор Павлович. – А вот с Проутом произошла такая история: он высказал правильную гипотезу в большей мере потому, что в его время существовали грубые ошибки в определении атомных весов. Если бы при нем определили атомные веса с точностью, какой достигли Дюма и Стас, он бы не решился предположить, что атомные веса элементов кратны водороду. Оказался прав потому, что ошибался.
– А при чем тут все же каша? – спросила Надя.
– Каша? – переспросил удивленно Штрум и, вспомнив, сказал: – Каша ни при чем… В этой каше трудно разобраться, понадобилось сто лет, чтобы разобраться.
– Это тема вашей лекции сегодняшней? – спросила Александра Владимировна.
– Нет, пустое, я ведь и лекций не читаю, ни к селу ни к городу.
Он поймал взгляд жены и почувствовал, – она понимала: интерес к работе вновь будоражил его.
– Как жизнь? – спросил Штрум. – Приходила к тебе Марья Ивановна? Читала тебе небось «Мадам Бовари», сочинение Бальзака?
– А ну тебя, – сказала Людмила Николаевна.
Ночью Людмила Николаевна ждала, что муж заговорит с ней о своей работе. Но он молчал, и она ни о чем не спросила его.
17
Какими наивными представились Штруму идеи физиков в середине девятнадцатого века, взгляды Гельмгольца, сводившего задачи физической науки к изучению сил притяжения и отталкивания, зависящих от одного лишь расстояния.
Силовое поле – душа материи! Единство, объединяющее волну энергии и материальную корпускулу… зернистость света… ливень ли он светлых капель или молниеносная волна?
Квантовая теория поставила на место законов, управляющих физическими индивидуальностями, новые законы – законы вероятностей; законы особой статистики, отбросившей понятие индивидуальности, признающей лишь совокупности, физики прошлого века напоминали Штруму людей с нафабренными усами, в костюмах со стоячими крахмальными воротниками и с твердыми манжетами, столпившихся вокруг бильярдного стола. Глубокомысленные мужи, вооруженные линейками и часами-хронометрами, хмуря густые брови, измеряют скорости и ускорения, определяют массы упругих шаров, заполняющих мировое зеленое суконное пространство.
Но пространство, измеренное металлическими стержнями и линейками, время, отмеренное совершеннейшими часами, вдруг стали искривляться, растягиваться и сплющиваться. Их незыблемость оказалась не фундаментом науки, а решетками и стенами ее тюрьмы. Пришла пора Страшного суда, тысячелетние истины были объявлены заблуждениями. В старинных предрассудках, ошибках, неточностях, словно в коконах, столетиями спала истина.