Глубоко философское мировосприятие сблизило обоих и еще — музыка, а особенно Римский-Корсаков и совсем уж особенно «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Петр Васильевич, наш Петя, преподнес Алексею Федоровичу билеты на премьеру этой сказочной оперы, и мы вместе (с нами и чета Шестаковых, Слава и Лена) слушаем ее, сидя в партере Большого.
В нашей домашней библиотеке сохранились два либретто «Сказания». Одно 1967 года. Его подарила П. В. Палиевскому книжная редакция издательства «Музыка», а он передарил эту книжечку Алексею Федоровичу с надписью: «Дорогому Алексею Федоровичу Лосеву с радостью, что эта книжка нашла через меня к нему дорогу. Лето от сотворения мира 7481. Петя». Значит, это либретто 1967 года попало к Алексею Федоровичу в 1973 году (ведь от даты от Сотворения мира надо отнять 5508). Другое либретто хранится у нас вместе с программой Большого театра от 22 ноября 1973 года, когда мы слушали «Китеж». В него вложена открытка: «Дорогая Аза Алибековна, еще раз благодарю Вас за праздничный пирог к окончанию „Китежа“». Значит, мы отметили наш торжественный вечер. Петр Васильевич — человек православный, и у меня сохраняются его пасхальные подношения — яички, им самим расписанные. Сохраняются и пластинки с записью церковных распевов и колокольных Ростовских звонов. Петя любит одаривать. Только уже без Алексея Федоровича я их не слушаю. Но зато в Светлый праздник по телефону до меня явственно доносится перезвон колоколов, подвешенных на балконе дома Петра Васильевича в Крылатском, который мы с Леночкой посетили. Да и книги, подаренные Петей, напоминают постоянно о нашей дружбе. Особенно хороша последняя «Из выводов XX века» (СПб., 2004) — юбилейная с прекрасным портретом Петра Васильевича, совсем не изменившегося (именно так я его воспринимаю) с тех пор, как он в 1983 году произносил на 90-летие Алексея Федоровича вдохновенное приветственное слово.
К девяностолетнему юбилею Алексея Федоровича наградили орденом Трудового Красного Знамени (по ходатайству Института философии АН СССР и МГПИ им. Ленина) с удивительной формулировкой — за многолетнюю подготовку философских кадров, в которой явно не хватало логики — доктор филологических наук, оказывается, готовил философские кадры. А впрочем, может быть, здесь невольно звучала какая-то скрытая правда — своими книгами всеми, и запретными и десятками новых, А. Ф. Лосев обучал как старый опытный педагог новое поколение, вступающее на философский путь.
Я приведу речь П. В. целиком[357].
«Есть знание; оно может лежать годами. К нему чувствуешь почтение, понимаешь издалека его значение, но подступиться к нему нет сил: косные, непроницаемые, обросшие научным аппаратом пласты.
Но вот эти пласты почему-то сдвинулись, стали понятны друг другу; предметы засветились, стали прозрачными…
Это в знании проснулась мысль. Раз проснувшись, она начинает посылать свет далеко впереди себя, на трудно представимые расстояния. Она приносит весть, что разобщение преодолимо, что связь между предметами есть, что она достижима… В Алексее Федоровиче Лосеве мы с несомненностью видим такой источник мысли.
Но этого мало. Бывает так, что пробудившаяся мысль сама осознает свое место среди других, ищет и освещает общий порядок, служит ему и нас вовлекает в соучастие, в постижение этого порядка и в труд, желающий продвинуть его хоть на малый шаг вперед. Это — культура. В Алексее Федоровиче мы находим и знание, и мысль, и культуру.
Сочетание таких начал в одном человеке и в таком объеме, естественно, вызывает изумление. В каждой данной области, затронутой им, он выглядит другим, и его самого как будто не видно; в определениях источника теряешься, не можешь их собрать. Здесь многое обманчиво, начиная с самого внешнего облика Алексея Федоровича. Мне случалось, например, слышать от людей, впервые увидевших Лосева и не имевших возможности с ним поговорить: вот классический немецкий профессор откуда-нибудь из Геттингена или Фрайбурга, или из старого Берлина; словом, Гегель. А между тем, нисколько не открещиваясь от Гегеля, этот человек — донской казак, пришедший к нам из тех краев, откуда явились „Тихий Дон“ и „Слово о полку Игореве“, и не потерявший в душе ничего из того, что с этим связано.
И в самом складе ума. Говорят, — и это приходилось слышать тоже, — что ж, это хорошо известная диалектика, немецкая идеалистическая школа. И верно, как будто находим свободное соразмышление и с Гегелем, и с Шеллингом, и Фихте, не говоря уже о разных ответвлениях их идей раньше и потом. Но попробуйте принять их в Алексее Федоровиче за основу — тотчас же обнаружится нечто совсем другое. Увидишь вдруг, что под ними открывается диалектика иная, какая-то первозданная, идущая из глубин, от начал, где она впервые зародилась, от греков. Видишь, что она отмечена не столько последовательностью и стройностью взаимовыведения, как у немцев, сколько заботой уместить несогласующиеся в человеческой голове показания в чем-то одном, целом; стремление охватить их единство. Словно наблюдаешь — как тогда, когда Алексей Федорович разбирает Прокла, — эти шевелящиеся в исходном ядре первоначала. Один-два; первый шаг количества, откуда рождаются качества, — все как будто, которые вообще могут быть.
357
См. также: Алексей Федорович Лосев. Из творческого наследия. Современники о мыслителе (серия «Русский Mip в лицах»). М., 2007. Путешествуя по свету, Петя помнил нас и присылал красивые открытки. Я их храню.