Этим внешним наброском подруга Клаузевица затрагивает важнейшую биографическую проблему, связанную с его именем и включающую в себя его своеобразный жизненный стиль, его недохват до тех притязаний, которые так были сильны в нем, неоправдание надежд, возлагавшихся на него друзьями и еще сегодня питаемых его исследователями: исключительно богато одаренный, одушевленный пылкой тяготой к деятельности, Клаузевиц в эпоху наибольшего простора для всякой одаренной индивидуальности в сфере военно-политической принужден был всегда довольствоваться местами второстепенного порядка. Отбросив некоторое влияние случая, придется все-таки сказать, что Клаузевицу было отказано в гармонии между желанием и выполнением, между стремлением и результатом.
Труд Клаузевица, сделавший эпоху, был создан в строгом уединении, только супруга и немногие из друзей были посвящены в эту работу, только после смерти творца они отпечатали его произведение, — и еще вопрос, решился ли бы на это сам автор, если бы внешне оно даже гораздо дальше подвинулось бы вперед. Но Ротфельс такую сдержанность далеко не склонен отождествлять со слишком впечатлительной скромностью, которая совсем была не свойственна Клаузевицу. Иначе определяли военного мыслителя его политические и личные враги. Министр Шён (Schön) находил в нем достаточную дозу наглости (gehörige Portion Arroganz), а Фридрих Дельбрюк[31] кратко отмечал, что «Клаузевиц — самомнящий о себе субъект». Конечно, это только внешность, только симптом. Суровая борьба в юные годы наложила на все его существо печать робости, развила в Клаузевице тенденцию глубоко прятать в себе лучшее своих дум и переживаний и хранить таковое от прикосновений вражеского мира. Холодное обороняющееся выражение глаз Клаузевица, презрительная складка вокруг его плотно стиснутых губ говорят об этой мягкости и обидчивости. Среди его выписок рано находят фразу Mallet du Pan'a[32] [Малле дю Пана]: «…il faut après avoir payé sa dette a la société, cacher sa vie et surtout n'avoir pas la prétention de se faire écouter»[33].
Короче говоря, и в стенах академии мы улавливаем ту же замкнутость, раздражаемость, щепетильность и все покрывающий пессимизм, который наблюдали раньше. Этот пессимизм, проникавший все его существо, уменьшал несокрушимую энергию его деятельности, лишал возможности внешними успехами выровнять недочеты прочного жизненного базиса.
Но в этом отрицательном результате жизненных переживаний, подрывавшем активность и размах деятельности, была и своя положительная сторона. Связь между внешним неуспехом и духовной деятельностью несомненна. Только полная обособленность (давшая даже повод[34] считать Клаузевица тайным пьяницей), скромность жизни, отсюда простор для работы и творчества, сделали возможной концепцию его великого произведения. Оно могло быть выношено лишь в одинокой тиши больших трудовых переживаний.
Указанное выше противоречие в природе Клаузевица дало повод Гансу Дельбрюку создать интересную гипотезу относительно того же раздвоения, но перенеся его на военную стезю деятельности[35]. Историк указывает, что духовная сторона, на которой покоится все величие Клаузевица как военного писателя: логическая сила мышления, глубоко проникающая острота диалектического разумения, стоит в явном противоречии с атрибутами, свойственными и необходимыми великому полководцу. Недоступность духа тяжести неопределенностей и гнету ответственности, чувство несокрушимой веры в счастье едва ли совместимы с ясностью ума, перебирающего все возможности и взвешивающего все последствия. Эти соображения могут пояснить, что не было простой случайностью то обстоятельство, что великий военный теоретик на ниве практической деятельности как полководец и приблизительно не мог проявить соразмерной с теоретическими данными деятельности, он скорее упадал до слепоты разумения обстановки, чтобы не сказать, до малодушия.
Этим еще, конечно, не выносится окончательный приговор раздвоенной природе Клаузевица, и от него не отбирается окончательно патент на единство ее: могли быть неудачи жизни, могли быть случайности. И Фридрих переживал тяжкие минуты раздвоения, и ему свойственна была особенность проанализировать все стороны и изгибы обстановки. «Он жил, — как говорит Дильтей, — во властном сознании всех возможностей мысли… Его уму было всегда ясно право разных факторов дела, но над деспотическим скептицизмом, отсюда вытекающим, он господствовал силой героического чувства жизни, которое в нем бушевало»[36].
И Наполеону были не чужды минуты великих колебаний и потребность самого всестороннего анализа[37].