Выбрать главу
Сатрап смутился…

О других отрывках после, а здесь скажем только, что повествовательная форма сделалась любимой поэтической формой для Пушкина с этого времени и что в ней заключено качество настоящего эпоса: строгая мысль, порожденная двойным вдохновением исторического и религиозного свойства. Пушкин не успел выразить последнее свое направление в одном целом, образцовом создании, но оставил глубокие и многозначительные следы его в отдельных стихотворениях, как мы уже сказали, писанных с 1833 г.: «Странник», «К Н*», «Полководец», «Пир Петра Великого», «М[ицкевичу]», «Подражание итальянскому», «Молитва», «Лицейская годовщина»[242].

Глава XXXIV

Характер жизни в 1834 и 1835 годах и некоторые жизненные обстоятельства

В декабре 1833 года «История Пугачевского бунта» представлена начальству. — Пушкин — камер-юнкер. — 20 000 руб. ас. на напечатание «Истории». — Слова Пушкина из письма к Нащокину о ней по выходе в свет осенью 1834 года. — Весной 1834 г. Пушкин отправляет семейство в Калужскую губернию, а сам остается в Петербурге. — Лето в Петербурге. — Новое издание «Повестей Белкина». — Пушкин в Калужской губернии, потом в Болдине и в Петербурге. — Три отрывка из писем к Нащокину. — Семейные дела, затруднительные обстоятельства, мысль поселиться в деревне. — Ссуда в 50 000 руб. ас. от милостей государя. — В мае 1835 г. Пушкин в Москве проездом в Михайловское. — Деревня эта только по смерти поэта делается исключительною собственностию его семейства. — Письма к Нащокину с известием о намерении издавать журнал. — Обширное участие Пушкина в тогдашней «Библиотеке для чтения». — Перечень его стихотворений, там помещенных. — «Кирджали» и «Пиковая дама», отданные в «Библиотеку».

По прибытии в Петербург Пушкин представил (декабрь 1833 г.) на рассмотрение начальства свою «Историю Пугачевского бунта» и получил дозволение на напечатание ее вместе с двумя наградами: 31 декабря 1833 года всемилостивейше пожалован он в камер-юнкеры двора его императорского величества и на печатание книги дано ему заимообразно 20 тысяч руб. асс. с правом избрать для сего одну из казенных типографий. Осенью 1834 г. «История» отпечаталась и поступила в продажу. Через три месяца Пушкин шутливо писал к П. В. Нащокину: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Денег принес он мне довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего не остается у меня за пазухой и все идет на расплату».

Весной 1834 года Александр Сергеевич отправил семейство свое к родным, в Калужскую губернию, проводив его до Ижоры. Здесь попадается нам листок из семейной переписки его. Благоухание тихой домашней жизни, которым он проникнут, вероятно, оправдает сообщение этой тайны. «Вторник. Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь; ты под Москвою. Все это меня очень порадовало и успокоило, а то я был сам не свой. У нас святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у К[арамзин]ой. Сегодня поеду к тетке с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест целую тебя и всех вас благословляю». Все лето пробыл Пушкин в Петербурге, сделав только новое издание «Повестей Белкина» и написав 10 августа стихотворение «М[ицкевичу] («Он между нами жил…»). В половине этого месяца он поехал сам за своим семейством. В Москве пробыл он тогда всего-навсего несколько часов. «Потом отправился в Калугу, — говорит он в одной записке, — на перекладных, без человека. В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили, но… я поставил на своем. В Зав[оде][243] прожил я две недели, потом привез Нат[алью] Ник[олаевну] в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно»[244]. 14 ноября Пушкин уже возвратился к месту служения, а по письму к А. А. Фуке видно, что в город прибыл он еще ранее, именно 18 октября. Посещение Болдина в 1834 г. напоминает нам, что в это время Пушкин принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением. Все это присоединяло еще новые обязанности к тем, которые уже лично до него касались и так много озабочивали его. Вот почему неудивительно, что в том же 1834 году он помышлял о необходимости поселиться на некоторое время в деревне. Одно только неизбежное следствие этого плана — выход в отставку и с тем вместе потеря права на посещение архивов, что так дорого было ему, — мешало исполнению предприятия и уничтожало всю решимость Пушкина.

вернуться

242

До сих пор многие критики еще затрудняются определением намерений поэта при переложении в рассказ Шекспировой драмы «Measure for measure» («Мера за меру»). Рассказ «Анджело» написан Пушкиным тоже в 1833 году. Только одним обстоятельством и поясняется мысль Пушкина — именно последним направлением его. Эпический рассказ сделался столь важен и так завладел всей творческой способностью его, что, может быть, хотел он видеть, как одна из самых живых драм нового искусства отразится в повествовании. Сознаемся, что предположение это имеет для нас уже очевидность, не подлежащую сомнению.

вернуться

243

Село, где проживало его семейство.

вернуться

244

Все это черты добродушия, которые иногда идут рядом с обыкновенной его решимостью и пылким характером, а иногда рядом с самым простосердечным выражением благородного характера, ясной и любящей души. Мы имеем еще три письма 1834 года к Нащокину, в которых качества эти обнаруживаются с особенной силой.

Первое письмо: «Vous etes eminemment un homme de passion («Ты, по преимуществу, человек страстный» — фр.) — и в страстном состоянии духа ты в состоянии сделать то, о чем и не осмелился бы подумать в трезвом виде… как некогда переплыл ты реку, не умея плавать. Нынешнее дело на то же похоже… Теперь скажу тебе о своем путешествии. Я совершил его благополучно. При выезде моем из Москвы Гаврила мой так был пьян и так меня взбесил, что я велел ему слезть с козел и оставил его на большой дороге в слезах и в истерике; но это все на меня не подействовало; я подумал о тебе. Вели-ка своему Гавриле… слезть с козел — полно ему воевать. Дома нашел я все в порядке… Денежные мои обстоятельства без меня запутались, но я их думаю распутать. 24 ноября 1834».

Второе письмо: «Все лето рыскал я по России и нигде тебя не заставал; из Тулы выгнан ты был пожарами, в Москве не застал я тебя неделю, в Торжке никто не мог о тебе дать известие. Рад я твоему письму, по которому вижу, что твое добродушие, удивительная и умная терпеливая снисходительность не изменились ни от хлопот новой для тебя жизни, ни от виновности дружбы перед тобою. Когда бы нам с тобою увидеться? Много бы я тебе наговорил, много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах… Пиши мне, если можешь, почаще: на Двор[цовой] набережной в доме Валашева у Прачеч[ного] моста (где жил Вяз[емский]. С любопытством взглянул бы я на твою семейственную и деревенскую жизнь. Я знал тебя всегда под бурею и в качке. Какое действие имеет на тебя спокойствие? Видел ли ты лошадей, выгруженных на С-П[етербургской] бирже? Они шатаются и не могут ходить. Не то ли и с тобою?..».

Третье письмо: «Ты не можешь вообразить, милый друг, как обрадовался я твоему письму. Во-первых, получаю от тебя тетрадку: доказательство, что у тебя и лишнее время, и лишняя бумага, и спокойствие, и охота со мною болтать… Говорят, что несчастие хорошая школа; может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг, какова и моя, как тебе известно…»