Бога ради, только не надо спрашивать: мол, что же будет, если все, вместо того чтобы строить семью и рожать детей, станут впадать в этакий бесплодный экстаз? Трудно вообразить вопрос более глупый и зловредный, чем сие древнее (но, увы, не стареющее) исчадие стадной психологии. И уж тем более нелепо предъявлять такие претензии искусству. «Все» тут ни при чем: что-что, а уж опасность вдруг зажить по законам Арвентура им не грозит.
Искусство если чему учит, то не подражанию (это и обезьяна умеет), а творческому восприятию мира. И помогает человеку понять себя. Кстати, на этот счет мне рассказали забавную историю. Одному третьекласснику, весьма «продвинутому» питомцу московской спецшколы, мама во время болезни читала вслух «Алые паруса». Закончив, спросила:
— Про что эта книжка, Левушка?
— Про любовь.
— Правда, красиво? Тебе понравилось?
— Да.
— Скажи, когда ты вырастешь, ты бы хотел, чтобы у тебя была такая любовь?
Мальчик добросовестно подумал. Верно, вспомнил, как Грэй обшаривал лавки Лисса, подбирая шелк нужного оттенка, как искал подходящих музыкантов для оркестра, как отказался от выгодного фрахта, как менял такелаж «Секрета» и посылал матроса Летику, веселого пьяницу и хитреца, чтобы разузнать у жителей Каперны все, что можно, о прелестной незнакомке. Поразмыслил, стало быть, Левушка и честно ответил:
— Нет, не хочу. Очень уж много хлопот с такой любовью.
Вы, возможно, подумаете: «Какой противный. Расчетливый, приземленный. Мальчишка, а рассуждает, будто старый чеховский Ионыч. На что такому Грин?»
Не скажите. Этот третьеклассник познакомился с Грином не без пользы. Он много чего понял. Что любовь, подобная той, о которой рассказывает книга, в мире существует. Что она дается деловеку недешево. И что он сам к таким — не денежным, заметьте, а душевным — тратам, пожалуй, не готов.
Прекрасно. Он знает это о себе. А сколько на свете взрослых бедняг, тоскливо ждущих и даже злобно требующих счастья, любви, не догадываясь о собственной несостоятельности. Этим ничто не поможет. А Лева делает обдуманный выбор. Он волен со временем изменить его. Или — нет. Но уже есть надежда, что для него такие вещи будут решаться при свете сознания. А это не пустяк. Уж поверьте.
Стало быть, утилизировать «Алые паруса» все-таки можно. Если есть такая потребность, в добрый час. Но даже извлекая из книг Грина воспитательный эффект, пожалуйста, помните: они существуют не для этого.
СМЕХ СКВОЗЬ МРАК
— Я вас презираю, — вдруг сказал он, выпуская клуб дыма. — В вас, вероятно, нет тех пропастей и глубин, которые есть во мне. Вы ограниченны… Вы — мелкая человеческая дрянь, а я — человек.
— Ха-ха-ха! — разразился я так, что он подскочил на два фута. — Хи-хи-хи-хи-хи! Хе-хе-хе-хе! Хо-хо-хо-хо!
— Хо-хо, — сказал мрак.
Специалисты не раз отмечали склонность Грина к иронии, пристрастие к литературной шутке, мистификации. Это верно. И оттенки гриновского смеха достаточно разнообразны. Но, может быть, вернее говорить здесь не о смехе, а об усмешке. Она бывает ласковой, презрительной, едкой. А еще есть у него совсем особенная, сумрачная усмешка.
Ею Грин отвечает безнадежности и абсурдам бытия, подступающему ужасу пустоты. Этот писатель многое знает о черном хаосе, готовом затопить и душу человека, и целый мир. Потому и тянется так к спасительному свету любви. Но там, где и любовь не спасет, у гриновского героя вырывается смех:
«— Сделай же нашу свадьбу, Битт-Бой, — просит Режи („Корабли в Лиссе“). — У меня будет маленький.
Битт-Бой громко расхохотался».
Он болен и знает, что обречен. Но рядом Режи, и последняя морская дорога еще манит его, и друзья-капитаны нетерпеливо ждут, с кем отправится в рейс лоцман Битт-Бой, «приносящий счастье». Поэтому он справляется с собой, и хотя «ветер кладбища» поет в его душе, смех умолкает. Он страшнее слез, такой смех.
А вот в «Наследстве Пик-Мика» он звучит постоянно. То тихий, почти неслышный, то раскатистый, эхом отдающийся во мраке. Почему во мраке? Потому что покойный Пик-Мик предпочитал ночной образ жизни.
«Клянусь хорошо вычищенными ботинками, я смеялся как следует только один раз и — ночью», — рассказывает этот чудак в своих посмертных записках, завещая приятелям прочесть его сочинение вслух непременно в присутствии пуделя Мика и запить бутылкой вина «за свой счет». И чуть только начинается чтение, «легкая как туман, задумчивая фигура Пик-Мика в длинном, наглухо застегнутом сюртуке вошла и села за стол».
Она двоится, троится, меняется на глазах, эта туманная фигура. «Милый покойник» и автор, он же главный герой диковинных записок. Призрак, проскользнувший в круг живых, и… что-то ведь не совсем понятное с этим обязательным присутствием пуделя. Еще Мефистофель являлся Фаусту в образе пса именно этой породы, а в Пик-Мике положительно есть нечто дьявольское.
Но и что-то клоунское в нем, право же, сквозит. Одно имя чего стоит! Рассказ звучит загадочно и мрачно, а имя словно подмигивает: «Уважаемая публика! На арене Пик-Мик со своим пуделем Миком!»
Жестокий и печальный клоун в огромном пустынном цирке тьмы шутит абсурдные шутки. Впрочем, для читателя-современника их смысл был не столь головоломным. Нет ничего удивительного, если нынешний читатель, к примеру, не поймет, кто был этот элегантный господин, чье высокомерие так распотешило Пик-Мика. Но для всякого, кто на короткой ноге с образами и символами серебряного века, здесь загадки нет.
Некто, умственно помраченный на почве гордыни, — это ведь двойник героя. Его отражение в зеркале ночи. Для российской словесности подобные наваждения не новость. Они начались задолго до серебряного века. Еще с гоголевскими персонажами случались престранные вещи в этом роде. Черт Ивана Карамазова тоже из таких визитеров. В стихах Блока явление двойника всегда ужасно. У Белого, Ахматовой, Гумилева, Бальмонта этот мотив зловещ, даже если он только мелькает в стихотворении невнятным намеком.
Герой есенинского «Черного человека» запускает в подобного собеседника тростью. А Пик-Мик хохочет ему в лицо. Одиноко хохочет в ночной тиши, и мрак, единственный свидетель клоунады, глухо вторит ему. Зато в следующем эпизоде «Записок», в «Интермедии», он уже сам исполняет роль черта. Его диалог на перекрестке с женщиной, продающей петуха, тоже, возможно, представляется читателю наших дней более абсурдным, чем он есть на самом деле. Между тем жертва безжалостного розыгрыша не сумасшедшая и в отличие от надменного господина вполне реальна.
Несчастная с точностью исполняет все, что согласно общеизвестному по тем временам суеверию надлежит проделать человеку, готовому спознаться с сатаной. Но вместо настоящего покупателя душ судьба сталкивает ее с Пик-Миком, который без колебаний включается в ритуальный торг. И подталкивает отчаявшуюся женщину на путь зла не слабее, чем сделал бы это сам враг рода людского. Правда, Пик-Мику нечем ей заплатить. Но ведь и сатана, как известно, плательщик не слишком исправный: всегда одурачит смертного не так, так этак. С блеском сыграв свою интермедию, шутник и сам признает, по обыкновению угрюмо посмеиваясь, что «был сатаной на час, потому что где же уверенность, что все мы не маленькие черти, мы, строящие неумолимо логические заключения?».
Если и мы будем заключать логически, неизбежно придем к выводу, что этот Пик-Мик весьма отталкивающ. Но вот беда: он привлекателен. Его странная усмешка, эстетское пренебрежение реальностью, меланхолическое остроумие и язвительная наблюдательность, наконец, сами эти ночные блуждания между явью и сном — все это создает картину беспредельного одиночества. Одиночества, в котором существование становится призрачным.