Чтобы быть добродетельным, нужно управлять своими природными инстинктами, сдерживать непосредственные, неразумные побуждения своего себялюбия. Тут на помощь человеку должен прийти разум, который развивается, совершенствуется в процессе приобретения жизненного опыта. Необходимо понять, что такое разум, ценить его и руководствоваться им в различных жизненных обстоятельствах (105). Философия века отводила разуму решающую роль в объяснении законов, на которых строится жизнь человека, общества, государства, само мироздание. Разум стал мерой всех вещей, самой верной, истинной, неопровержимой. Разумное понимание собственной природы, стремлений и желаний, разумное соотнесение личной жизни с намерениями и желаниями других членов общества, умение ограничить свои эгоистические порывы, чтобы не причинять вреда своим собратьям, - вот путь к подлинному счастью, вполне доступный каждому. Нужно определить место своим желаниям и затем осуществлять их по порядку (66). Себялюбие, которым не управляют, порождает гораздо больше жестоких поступков, чем "прирожденная свирепость" (604).
Так понимал Ларошфуко законы, по которым должна строиться жизнь человека. Но обстоятельства, в которых он оказался, никак не совпадали с этой идеальной мерой: новая абсолютная власть, по его мнению, поставила людей в непривычные условия и тем самым извратила их природу.
5
Долгое время в науке бытовало мнение о несамостоятельности максим Ларошфуко. Чуть ли не в каждой максиме находили заимствование из каких-то других изречений, подыскивали источники или прототипы. При этом назывались имена Аристотеля, Эпиктета, Цицерона, Сенеки, Монтеня, Шаррона, Декарта, Жака Эспри и др. Говорили также и о народных пословицах. {См.: Е. Dreyfus-Brisac. La clef des "Maximes" de La Rochefoucauld. P., 1904; E. Jоvy. Deux inspirateurs inconnus jusqu ici des "Maximes" de La Rochefoucauld: Daniel Dyke et Jean de Verneuil. "Bulletin du bibliophile.. . ", 1909, janvier, pp. 17-28; F. Baldensperger. L'arriere-plan espagnol des "Maximes" de La Rochefoucauld. "Revue de litterature comparee", 1936, N 1, pp. 45-63.} Число таких параллелей можно было бы продолжить, но внешнее сходство не есть доказательство заимствования или несамостоятельности. С другой стороны, действительно, трудно было бы найти афоризм или мысль, совершенно непохожие на все, что им предшествовало. Ларошфуко что-то продолжал и вместе с тем начинал что-то новое, что привлекало к его творчеству интерес и делало "Максимы" в известном смысле вечной ценностью.
Ларошфуко поражал современников своей начитанностью. Он, несомненно, читал древних моралистов и историков и, конечно, хорошо знал моралистов, философов, теоретиков искусства XVI и XVII веков. Без этого освоения литературного наследства невозможен был бы и самый творческий процесс.
"Максимы" требовали от автора напряженного и непрерывного труда. В письмах к мадам де Сабле и к Жаку Эспри Ларошфуко сообщает все новые и новые максимы, просит совета, ждет одобрения и насмешливо заявляет, что желание составлять сентенции распространяется, как насморк. 24 октября 1660 г. в письме к Жаку Эспри он признается: "Я настоящий писатель, раз начал говорить о своих произведениях". Сегре, секретарь мадам де Лафайет, заметил как-то, что отдельные максимы Ларошфуко перерабатывал больше тридцати раз. Все пять изданий "Максим", выпущенных автором (1665, 1666, 1671, 1675, 1678 гг.), несут следы этой напряженной работы. Известно, что от издания к изданию Ларошфуко освобождался именно от тех афоризмов, которые прямо или косвенно напоминали чье-либо высказывание. Ему, пережившему разочарование в соратниках по борьбе и ставшему свидетелем крушения дела, которому отдал так много сил, было что сказать своим современникам, - это был человек с вполне сложившимся мировоззрением, которое уже нашло свое первоначальное выражение в "Мемуарах". "Максимы" Ларошфуко явились результатом его долгих размышлений над прожитыми годами. События жизни, столь увлекательной, но и трагической, ибо на долю Ларошфуко выпало лишь сожалеть о недостигнутых идеалах, были осознаны и переосмыслены будущим знаменитым моралистом и стали предметом его литературного творчества. {См.: F. Nemon. La premiere redaction des "Maximes" de La Rochefoucauld. P., 1927, pp. VI-X; H. A. Grubbs. 1). The originality of La Rochefoucauld's "Maximes". "Revue d'Histoire litteraire de la France", 1929, N 1, pp. 18-59; 2) La genese des "Maximes" de La Rochefoucauld. Ibid., 1932, N 4, pp. 481-499; 1933, N 1, pp. 17-37; W. G. Moore. Le premier etat des "Maximes" de La Rochefoucauld. Ibid., 1952, N 4, pp. 418-424; A. Bruzzi. La formazione delie "Maximes" di La Rochefoucauld attraverso le edizioni originali. Bologna, 1968. Ср. также содержательную рецензию Жана Лдфона на последнюю книгу: "Revue d'Histoire litteraire de la France", 1970. N 1, pp. 123-125.}
Ларошфуко пытался придать своим афоризмам самый общий смысл и затушевать их связь с конкретными событиями, которыми они были навеяны. Например, в первоначальном варианте одна из максим звучала так: "Французы не только склонны, как и большинство людей, забывать о благодеяниях равно как и об оскорблениях; они даже ненавидят тех, кому обязаны. Гордость и своекорыстие повсюду порождают неблагодарность; необходимость возмещать добро и мстить за зло кажется им рабством, которому они с трудом подчиняются". Разумеется, эта максима обобщала горькие наблюдения ее создателя. Он не говорит тут об отдельных людях, он считает, что подобные качества свойственны всем его соотечественникам. Но и это высказывание скоро покажется ему слишком конкретным. В окончательном виде эта максима звучит так: "Люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть своих благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро и отомстить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться" (14). Здесь речь идет уже не о французах и не о "большинстве людей", а обо всем человеческом роде, и максима эта не допускает никаких исключений: она констатирует всеобщий закон.