Повесть и пьеса о дикой собаке Динго были для меня и для моих сверстников событием, возвысившим и утвердившим нас в жизни как личностей, имеющих право на чувства сложные, на мысли смелые.
Годы прошли, забыто многое, а то чувство живет, как вечный росток вечного дерева, который только тогда уйдет от тебя, когда ты уйдешь из этого мира.
Ты уйдешь. Но дух книги, ее росток, нас облагородивший, ощутит всякий, кто и потом, после нас, прикоснется в юные, сентиментальные, чистые свои годы к ее волшебным страницам.
Шли годы, потом уже я много раз встречался с Рувимом Исаевичем, слушал его рассказы о жизни, литературе, удил с ним рыбу у тихого пруда в Малеевке, о пустяках болтал и беседовал о делах серьезных, испытывая удовольствие от этого обогащающего общения. Но всегда и неизменно ощущал к нему не затихающую от времени благодарность — я никогда не говорил ему, что сделал он для меня своей повестью.
И чем больше с годами я узнавал его, тем, может быть, яснее осознавал, что такой человек и не мог не написать эту книгу.
Он был чист, благороден, ясен, возвышен. В старости эти чувства как бы еще больше обнажились в нем, стали главными в духовном его облике, а все второстепенное, наносное, суетное если и было когда-то, то ушло. Он был улыбчив, добр, доброжелателен, не вспомнить мне, слышал ли я хоть раз порицание в чей-нибудь адрес. Он уважал людей и верил им. И часто, слушая его, говоря с ним, вглядываясь в его лицо, я думал, а не о себе ли он написал ту книгу о первой любви, не в себе ли самом нашел те самые возвышенные, добрые чувства, которыми жили его юные герои?
Недавно я снова перечел повесть о дикой собаке Динго. Нет, я не ощутил того, что чувствовал в отрочестве. Мне даже не понравилось что-то. Книга устарела? Да, конечно, книги стареют, как и люди. Но нет, не устарела эта книга, ибо дух ее вечен, добро ее бесконечно во времени. Впрочем, неправда, что книги стареют, как люди. Нет, книги, наполненные искренностью чувств и мыслей, вечны. Меняются наряды, стилистика, рама меняется, в которую обрамлены эти мысли и чувства, как меняется покрой одежды в зависимости от времени и моды.
Печаль одолевала меня, когда, перечитывая повесть, я не находил в себе того порыва и той страстной отдачи, которые испытывал в юности. Зачем, почему, как это и когда случилось, что сердце мое утеряло все то, чем было наполнено сорок лет назад? Осталось только воспоминание. Где же я, тот мальчик, скорбящий и бесконечно счастливый от своей любви, от своего открытия большого мира? Где ты, мальчик? В реальной жизни нет его, этого мальчика. Но он живет в иной реальности, мгновение его юности остановил писатель Рувим Фраерман. Он не унес с собой в вечную темноту иного мира знание о наших юных первородных чувствах, о нашей чистоте, готовности жить ясно, чисто, любить дерево, снег, девочку, Родину, любить до последнего вздоха, как он любил все это, все, что зовется жизнью.
М. Гершензон
КАЗАКЕВИЧ И ФРАЕРМАН
У Казакевича книга стихов вышла в первый день войны, ему принесли ее в школу, где мы жили, ожидая похода. Он сидел на ступеньках и, как чье-то чужое, перечитывал свои стихи. Высокий, худощавый, очень ярко выраженный национальный тип; быстрое соображение, нарочитая грубоватость. Молодой и выносливый, запевала в походе.
Мы строили шалаши под Акуловом. Очень много берез шло на них, и приходилось березы тащить издалека.
— Я пошел за березой, — смеясь над своей ошибкой, чтобы скрыть смущение, рассказывал сам Казакевич. — Иду с топором, вижу, сидит у дороги маленький, старенький человечек. Шея тоненькая, с обвисшей кожей, рот открыт — он измучился, верно. А я в лесу ничего не понимаю, черт ее знает, где прямую березу найти. Спрашиваю:
— Товарищ, вы не знаете, где есть тут прямые березки?
— Ну как же, знаю, идемте...
Ловко, как привычный лесной житель, он стал пробираться через сучья и правда привел к прямым, не слишком толстым, не слишком тонким березкам.
Я срубил березку, взвалил на плечо, взял топор.
— Ну, спасибо.
И пошел.
Он попросил у меня топор срубить березу. Я очень спешил, что-то буркнул в ответ — и ушел. Тут же я почувствовал, что сделал свинство: он сидел без топора и ждал, пока будет случай с кем-нибудь вместе срубить березку. Он проводил, выбрал для меня березу, а я не дал ему топора. Мне стало стыдно, что я бросил его, уставшего, там в лесу, у берез. Но я быстро забыл об этом.