Уже сложит и придет к нам. И говорит:
— Я написал новый рассказ.
И начинает читать наизусть.
— Черт знает что, — говорили мы. — Как ты это помнишь?
Мы в этом смысле удивлялись его способности.
В заключение хочу привести несколько беглых зарисовок. Мне кажется, они дополняют портрет Рувима Исаевича... Зима. Я ухожу от Фраерманов. Снимаю с вешалки свое новое пальто спортивного покроя. Рувим Исаевич недоверчиво рассматривает его, щупает подкладку.
— В чем это вы ходите? — наконец спрашивает он. — Разве вам не холодно?
Я объясняю преимущество пальто на синтетической съемной подстежке перед лисьими шубами и пальто на вате.
— А этот беретик вам заменяет шапку? Нет уж, чепчик свой наденьте, пожалуйста, здесь. А то простудите голову.
...Лето. Жара. Врачи не позволили Рувиму Исаевичу уезжать из Москвы. Через открытые окна врывается запах расплавленного асфальта и бензинной гари. Рувиму Исаевичу трудно дышать. Он обмахивается веером.
— Вам нужно поставить кондиционер, — решительно заявляю я.
Рувим Исаевич смеется:
— Вентиляторов даже нет. Все расхватали.
Я направляюсь к директору магазина «Свет». Он божится, что ни одного вентилятора у него на складе нет. При мне звонит другому директору. Тот — третьему. Наконец я еду куда-то на окраину, получаю заветную коробку с вентилятором и торжественно вношу ее в дом Фраерманов.
С той поры вентилятор всегда стоял в кабинете Рувима Исаевича, на приступочке книжного шкафа. И всякий раз, бросая взгляд на вентилятор, Рувим Исаевич вполголоса мне говорил:
— Ваш... Вы знаете, замечательно работает.
...У Рувима Исаевича развивалась болезнь глаз. Он почти не видел. Операцию из-за общего состояния делать боялись. А тут как раз вышло новое издание «Дикой собаки Динго...». Рувим Исаевич захотел мне его подарить.
Он подсел к столу, выдвинул ящик, достал шариковую ручку и, очень неудобно изогнув шею, потому что видеть он мог только самым краешком незамутненного зрачка, написал несколько добрых слов.
— Посмотрите, правильно, я тут сослепу ничего не наляпал? — повернулся Рувим Исаевич ко мне.
Я сразу заметил ошибку, но, видя, каких усилий стоит Рувиму Исаевичу каждое написанное слово, бодро ответил, что все в порядке, и стал благодарить.
Но Фраерман с присущей ему проницательностью мне почему-то не поверил. Снова изогнул шею и перечитал.
— Что же вы меня обманываете? Ведь вот же?!
Рувим Исаевич снова отодвинул ящик стола, где у него в завидном порядке хранились все письменные принадлежности, взял резинку, аккуратно стер слово с ошибкой и написал его снова.
...В Малом зале Центрального Дома литераторов отмечалось 75‑летие Рувима Исаевича. Народу было много. До самого конца чествования я не мог к Фраерману подойти. И только уже после всех речей, когда в машину стали переносить подарки, охапки телеграмм и кипы цветов, я мог подойти к Фраерману.
Мы поцеловались. Я впервые видел Рувима Исаевича вне дома. Он выглядел крепким, веселым, во время чествования весело смеялся и живо откликался на всякие шутливые поздравления и пожелания. И когда мы буквально на минуту случайно оказались вдвоем, я сказал ему тихо:
— Рувим Исаевич, давайте встретимся здесь, на этом самом месте через 20 лет.
Он задумался, грустно улыбнулся:
— Знаете, боюсь, что у меня не получится.
Как все очень сильные и от природы здоровые люди, Рувим Исаевич скончался в одночасье. Валентина Сергеевна мне потом говорила:
— Теперь я думаю, если бы мы отошли в лечении Рувима Исаевича от традиционных методов, научили бы его дышать, как учат йоги, он бы жил.
Йога бы могла, конечно, помочь. Только я думаю, что Фраерман не стал бы ею заниматься. Он не признавал ничего непривычного. За три четверти века на его глазах многое преобразилось в мире. Но сам он по-прежнему ценил в жизни простые вещи: вкус хлеба, ключевой воды, он знал цену дружбе, верности, понимал редкость подлинного дарования и таланта.
Больше всего на свете Рувим Исаевич Фраерман любил людей, природу и поэзию.
Осип Черный
НЕЛЕГКИЕ ДНИ
С той суровой поры, когда солдаты-писатели в начале июля сорок первого года ушли воевать, минуло больше тридцати лет, а облик Фраермана, шагающего по дорогам Подмосковья, затем Смоленщины, нисколько не потускнел в моей памяти; наоборот, из отдаления он выступает все более и более отчетливо.
Слегка сутулый, с полной солдатской выкладкой и в придачу с одеялом под мышкой, измученный трудными переходами, но по первому слову команды готовый к незамедлительным действиям. Интеллигент, расставшийся со всем, что было ему привычно, близко и дорого, сражающийся за честь и достоинство страны.