Сердечно любящий вас, искренний почитатель
К. Станиславский.
8 марта 1926 года, Москва».
После этого взволновавшего меня до слез письма я отправился в Большой театр и приступил к гриму Раскольникова. При моем выходе, как бывает это и у всех юбиляров, были большие овации, так же как и в продолжение реей пьесы, после каждой картины. Я очень просил дирекцию, чтобы юбилейное чествование было перед последней картиной «Преступления и наказания», чтобы присутствовать мне в гриме и костюме Раскольникова, так как у меня, кроме моей бессменной плюшевой тужурки с матроской, никакого гардероба больше не было. Но они это отклонили, и я чествовался по окончании спектакля в своем обыденном костюме. Меня вывели под руку Александра Александровна Яблочкина и Ольга Леонардовна Чехова-Книппер. С потолка Большого театра в зрительный зал посыпался густой дождь разноцветных бумажек, на которых были напечатаны лозунги приветствий мне. Публика бросилась ловить их и поднимать. Начался длинный ряд приветствий от проходивших через сцену депутаций от всех театров и от многих общественных учреждений. А. В. Луначарский говорил о том, что после долгих скитаний я должен пристать, наконец, к тихой гавани академических театров для спокойной работы. Мне поднесено было звание народного артиста республики. Речи окончились; я очень обрадовался тому, что, как я того очень боялся, никто не обратился ко мне с просьбой сказать несколько ответных слов, и сейчас же ушел в уборную, разгримировался и пошел скорей домой, в каком-то, пока мне неясном, настроении. За мной несли венки, цветы и в футляре серебряный венок от театра Корша, много красивых папок с очень хорошо написанными адресами.
Вот один из них, мне очень дорогой, от Московского общества драматических писателей и композиторов:
«8 марта 1926 года.
Павлу Николаевичу Орленеву к сорокалетию его артистической деятельности.
Приветствовать Орленева — значит говорить об артисте-гражданине, уже во время жесточайшей реакции решившемся обратиться в своем творчестве к вопросам, тяжко взволновавшим передовых работников нашей дореволюционной общественности. Образы, озаренные ослепительным блеском дарования Орленева, говорят сами за себя. Цари Федор и Павел — как показатели несостоятельности монархической идеи, Раскольников и Дмитрий Карамазов, анархисты мысли и воли, — как некоторый итог реакционной эпохи, Бранд, поборник непреклонной воли к строительству в протесте против устарелых форм, полубезумный Освальд, мелкий чиновник Рожнов, еврей Нахман, даже мальчик сапожник из пустого водевиля, эти “униженные и оскорбленные” — все те же жертвы социального неустройства. Если прибавить к этому, что свободный полет творчества артиста был стеснен тяжелыми условиями жизни скитаний и лишений, то ясно, что непоколебимость энергии и твердость художественной мысли при таких условиях — это тайна дарования не только большого художника, но и человека широкой и чистой души. Низкий поклон от драматургов одному из совершеннейших выразителей их творческих достижений, горячий привет солнечной душе, отдавшей свой ясный свет на озарение самых насущных глубин сердца Народного».
Много, много я получил одухотворенных и от чистого сердца написанных адресов, и когда на душе у меня неспокойно и тревожно, я сейчас же бросаюсь их читать и испытываю чувство умиленного счастья, точно тяжело выздоравливающий. После юбилея московская пресса очень много писала прекрасного обо мне[186]. В особенности мне нравилось, когда вспоминали о моих крестьянских спектаклях. Было также много и стихов, поднесенных в роскошных папках. Я помещаю здесь очень близкие к моей бродячей жизни, написанные к моему юбилею стихи артиста Театра сатиры Виктора Типота.
Тому ли звание артиста Народного,
Кто в Нью-Йорке живет гордо
И в графе налога подоходного