Чуть пониже Карнеги и Форда?
Тому ли, кто всю жизнь в столице
Играл хорошо ли, плохо ли,
Но уж так, что дамы и девицы
От восторга ахали и охали?
Ты, Орленев, избрал иное —
Не мостил ты золотом мост
И не знал святого покоя
В тишине насиженных гнезд.
Полетел на крыльях орлиных, —
На других ты летать не мог, —
Вдоль бесконечно длинных,
Позабытых, длинных дорог.
Распрощался со всеми нами,
Вечный странник, новый Улисс, —
И искусства нашего знамя
Ты понес от кулис до кулис.
И угла не найти такого
Вдоль забытых, пыльных дорог,
Где игрою жеста и слова
Ты бы радость в сердцах не зажег.
Ты уйдешь… и придут другие
В ослепительной смене лет,
Но дороги твои родные
Сохранят твой великий след.
Сегодня вокзал, завтра вокзал,
Номер в грязной гостинице,
А вечером снова зрительный вал
Черною тучей надвинется.
И те, кто в пыли старых дорог
Осели, замшели, скисли,
Сегодня раскроются, как цветок
Вдыхая чувства и мысли.
Так что же слава, почет, успех
И наши слова и клики
Тому, кто всегда, везде для всех,
Мастер сцены великий…
Орленев, твой жизненный путь тернист —
Путь героев и гениев.
Если есть у нас Народный артист,
Это ты — Орленев.
Но навсегда останется в моем сердце давняя статья Д. Тальникова, который писал в те дни, когда я стоял перед внутренним кризисом, потерявши веру в себя, в свои силы и творчество, в дни моего мрака душевного:
«Карамазов, Раскольников, Освальд, Бранд, царь Федор… В каждом из них часть нашего “я”, часть наших сомнений, — людей на переходе времени, — и в каждом из нас их страдания, их трагедия, их проклятия… Орленев в трагическом надломе своих героев, в своей окрыленности и тревожных исканиях — артист эпохи разбитых усилий и новых стремлений, весь — смутное предчувствие грядущего. Он — творец поколения у порога революции… Это великое и мучительное содержание орленевского искусства отливается в необычайно выпуклые, совершенные художественные формы, где всюду пластика, гармония, красота, без чего в искусстве всякое, даже самое крупное содержание, теряет свой смысл и значение. Незабываемыми остаются созданные актером образы. Как незаметно создает их перед нами на сцене артист своим удивительным гримом, жестами, своеобразными в каждой роли, своими поразительными интонациями, маленькими деталями-штрихами, которые делаются “чуть-чуть” и которые сразу создают творческую правду в образе… Вас захватывает неудержимо то огромное, что рождается на сцене и что есть живой человек, и вы уходите из театра, потрясенный, уносите с собою всегда начертанное в душе, вылепленное слово. И еще: за всеми образами, созданными Орленевым, за всеми его словами, сценическими движениями, интонациями, иногда поражающими своей жизненной простотой и всегда захватывающими своей искренностью и непосредственностью, — в его голосе, выразительном и богатом силой и вибрациями, в необычайной мимике его подвижного лица, в его глубоких глазах, — за всем этим и во всем этом чувствуется еще то индивидуальное “орленевское”, только ему одному и присущее, что роднит вас с большим артистом, подчиняет вас его очарованию. Это — душа артиста. То, что остается за всеми перевоплощениями, во всех ролях незыблемым, постоянным, не исчезающим. Душа надломленная, ищущая выхода в борьбе, зовущая к ней, бьется в каждом слове артиста. Знакомый голос, близкий нам, когда-то давно, быть может, только в грезах, услышанный нами, навсегда проникает в нас, разбивает холодную стену одиночества, волнует нас, трогает… и какая тоска в этом голосе! Все образы, созданные Орленевым, проникает неслышно, глубоко и неудержимо великая, творческая тоска, полная глубокого трагизма, истинная скорбь мира. К нему, больше чем к кому-либо другому, удивительно подходят слова Раскольникова: “Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть”. И когда он в “Братьях Карамазовых” — в замечательной сцене следствия, после пережитого Дмитрием нервного подъема, вдруг, измученный, бессильно поникнув головой на спинку стула, говорит в публику: “Но, Горацио, мне так грустно, так грустно!..” — вы ясно видите то, что невидимо чувствуется, как постоянный мягкий и нежный тон, во все другие моменты игры артиста, вы ясно видите это открывшееся на минуту перед посторонним глазом подлинное лицо актера, подлинную великую скорбь его тоскующей души. Это беспокойство, тоска вечной неудовлетворенности, вечных поисков, та творческая тоска, которой больны все великие безумцы человечества и которая потрясает людей нашего поколения: