Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном?..
Увы, он счастия не ищет
И не от счастия бежит…
И разве есть в мире такая буря, которая дала бы покой этой мятежной душе? этой беспокойной жизни?»[187]
В последние годы после юбилея я играл немного. Два месяца в ленинградском театре «Пассаж»[188], поездка с той же труппой в Кронштадт и в ближайшие окрестности, изредка выступления в московских районных рабочих театрах и концертах. Как народный артист, я получал пенсию. Свободное время отдавал чтению и наброскам своих «воспоминаний»[189].
По временам у меня появлялись страшные головные боли с обеих сторон головы, иногда такие сильные, что доводили до обморочного состояния. Я терял постепенно интеллект, координированность. В это время очень расположенный ко мне, бывший тогда председателем Рабиса, Ю. М. Славинский, узнав о том, что я болен болезнью Освальда — моего мучительного героя, устроил меня в Сокольническую лечебницу. Это уже была расплата не за «грехи отцов», а за собственную свободную и буйную жизнь.
Я пролежал в лечебнице около семи месяцев и спасся чудом, благодаря новому способу лечения — малярийной прививке[190].
Прививку, благодаря моему крепкому организму и здоровому сердцу, я перенес хорошо и спасся от страшного конца — полной потери интеллекта. В санатории я сильно тосковал. Во время бессонницы, почти постоянной, меня окружали бледные призраки, а во время редкого сна посещали лихорадочные кошмары, переполняя меня всякими ужасами. Иногда являлся ко мне мой покойный отец, держа в руках «Евангелие» и «Гамлета», кивая мне головой, он таинственно что-то шептал. Долго я с напряжением прислушивался, и, наконец, мне ясно и прямо представилось, что он меня каким-то заклятием заставляет опять работать над Гамлетом. Я от тоски из санатории два раза удирал через забор в Москву. Первый раз меня обманом увезли назад, сказав, что за мной приехал автомобиль Н. А. Семашко, к которому я восемь раз звонил по телефону из санатории, чтобы он меня велел выпустить из санатории и чтобы с ним посоветоваться о способе омоложения профессора Воронова.
Второй раз я уже крепко удрал по задуманному по бессонным ночам плану. В Москве сейчас же стал хлопотать о спектакле в один из понедельников, но санаторские доктора разрешили играть только одноактные отрывки. Десятого декабря я сыграл в театре Корша «Исповедь горячего сердца» из «Братьев Карамазовых» Достоевского и водевиль «Невпопад»[191]. Доктора мои смотрели спектакль, и, увидав, как я в начале монолога Дмитрия сидел верхом на заборе, смеясь говорили мне: «Вот вы от кого перелезать-то выучились». Поздравили меня с победой над болезнью и дальнейшие спектакли разрешили играть целиком.
Доктора-то разрешили, а вот мой «жестокий» репертуар оказался не по времени, и я опять остался безработным. Сижу со своей семьей, состоящей из жены и двух маленьких, моих любимых девочек: Любочки и Наденьки; среди нас находится наш общий любимец — серенький, с красным ожерельем вокруг шейки и с розовенькими перышками на крылышках и около ножек, с красным хвостом, попугай Жако, очень смышленый и говорящий много слов. Особенно он любит повторять, — как будто отвечая на мои мысли: «Ничего!.. ничего!..» Я сижу в этой милой мне компании и по-прежнему мечтаю о новых исканиях…
Павел Николаевич Орлов (1869 – 1932), взявший себе сценическое имя Орленев, искал свой путь в искусстве, блуждая и спотыкаясь. Падал, подымался и снова шел, снова искал. Найденное принадлежало ему одному, но бывало велико и значительно для многих людей его поколения. Первые слова похвалы семнадцатилетний Орленев, тогда еще просто Орлов, услыхал от Островского. Это было весной 1886 года, за несколько месяцев до кончины писателя. В экзаменационном спектакле драматических курсов при московском Малом театре юноша сыграл характерную роль Капитоши в комедии Пальма «Наш друг Неклюжев». Островский отметил в протоколе испытаний 10 марта, что «с хорошими задатками» оказался «очень молодой артист Орлов в роли Капитоши». Это первый дошедший до нас отзыв о будущем актере Орленеве. Ранняя проба сил примечательна и еще в одном отношении. Роль Неклюжева в том же ученическом спектакле первоначально должен был играть двадцатитрехлетний Константин Алексеев — будущий Станиславский, принятый вместе с Орловым, но вскоре покинувший курсы.