Впервые эти особенности выступили с большой силой в роли царя Федора Иоанновича; ее Орленев сыграл в петербургском театре Литературно-художественного общества (или, как его еще называли, Малом театре). Премьера состоялась 12 октября 1898 года, за два дня до того, как трагедией А. К. Толстого открылся Московский Художественно-общедоступный театр. В игре Орленева почти не было того доподлинного, чуточку даже скрупулезного историзма, каким отличался «Царь Федор Иоаннович» на сцене МХАТа. Орленев был захвачен другим. Он глубоко проник в живую душу человека, предназначенного для простого счастья, но сломленного непосильной тяжестью обстоятельств, по своей природе неестественных. То было торжество гуманистической темы, талантливое и смелое слово в защиту человечности. То было искусство, демократичное по самой своей сути.
Выдающийся критик-демократ В. В. Стасов, пламенный пропагандист передового национального искусства, писал об Орленеве — Федоре: «Теперь является перед нами на сцене еще один новый глубокий драматический талант: крупный, высоко замечательный художник Орленев. Он изобразил царя Федора с такою правдою, с таким бесконечным разнообразием противоречивых сторон этого сложного характера, то ничтожного и слабого, то доходящего до потрясающего трагизма, то приводящего зрителя в негодование и досаду, то умиляющего серафимской какой-то незлобивостью и добротой, то своею печальной ограниченностью, то своим неожиданным просиявшим умом, который “не уступает, — по словам самого гр. Толстого, — государственным мудрейшим взглядам Бориса Годунова”, — что на этого талантливого, изумительного начинающего юношу Орленева можно смотреть с глубочайшим чувством радости, благодарности и надежды на будущее».
Так Стасов — говоря об актерах — отзывался только о Шаляпине в статье «Радость безмерная». И та же радость безмерная звучала у него теперь. Две недели спустя, 5 декабря 1898 года, он писал самому Шаляпину: «Невольно вспоминал про Вас много раз нынешней осенью и зимой, смотря (в Малом театре) на представление драмы покоимого гр. Алексея Толстого “Царь Федор Иоаннович”, где молодой актер Орленев, из провинциальных — чудо-прекрасен в выражении бесхарактерного и ничтожного по характеру, но доброго царя Федора». Неутомимый открыватель русских талантов, Стасов сравнивал молодого Орленева с Шаляпиным, имея в виду и глубоко национальную основу их искусства и сближающий их дух демократизма.
В гуманистической трактовке центрального образа трагедии, а вовсе не в выпадах против самодержавия, заключалась взрывчатая сила орленевского искусства. Она была видна охранителям престола, причина же оставалась непонятной. Охранители вмешивались в подробности, например, запрещали актеру касаться подбородка машинальным жестом, будто бы свойственным Николаю II. Но не в прямых намеках на царя-современника была современная острота. Человек противостоял бесчеловечному порядку вещей. Даже если человеком этим оказывался царь.
«Вот он, царь Федор… — писал 3 декабря 1900 года критик “Рязанского листка”. — Бледный, небольшого роста и худой, с доброй улыбкой, идет он неверной походкой к скамье, что стоит рядом с троном, и смотрит на всех детским пытливым взглядом… Это вовсе не тот больной Федор, который рисовался в моем воображении, — это несчастнейший из несчастных людей, попавший в жестокий век, среди омута зла, с детской, невинной душой белого голубя… Вся роль ведется в тоне чистейших помыслов детской души; ей, этой душе, непонятны хитрые козни холодных Борисов и пылких Иванов Шуйских, тут лежит предел “ангельской души”, за которым лежит одно неизвестное, страшное и ужасное, от которого бедный ребенок боязливо прижимается к сильной няньке, Иринушке, и прячет глаза свои у нее на груди… До сих пор в ушах моих дрожит еще крик ужаса — чисто детский крик: “Ах! ах! ах!” Федора, в тот момент, когда он узнает, что Димитрий, брат его, заколот, — так кричит ребенок, когда он видит перед собою страшного зверя…»
Отзыв безвестного критика, затерянный в старой газете, многое поясняет в содержании образа. Здесь схвачен тот острейший конфликт «ребенка» и «зверя», человечности и бесчеловечной действительности, который наполнял искусство Орленева и в дальнейшем. С театром Литературно-художественного общества Орленев расстался очень скоро, в 1900 году, сыграв там еще Раскольникова. Роль потрясла все его актерское существо и вызвала в нем настоящий творческий переворот. Открытие, сделанное в этой роли, сводилось для Орленева к тому, что «зверь», оказывается, мог уживаться с «ребенком» внутри одного и того же характера. И вот, как признается сам актер, «вместо прежнего жизнерадостного Орленева появился озлобленный, истерзанный нервами человек, который в дни спектакля никого не мог видеть около себя».