В 1904 году, набрав труппу, Орленев повез свои спектакли в Берлин, в Лондон, в Нью-Йорк. Материальные расчеты оправдались далеко не вполне, зато художественный резонанс поездки был исключителен. Отправлялись без денег, без связей, на собственный страх и риск. Риск был отчаянно велик и потому, что Запад впервые знакомился с образцами русского драматического искусства. Еще ни один русский театр не гастролировал за рубежом. Орленев возвращался домой в том самом 1906 году, когда Московский Художественный театр только отправлялся в свое первое заграничное путешествие. Но за гастролями Орленева сохраняется не одно лишь значение первого опыта, они важны и как опыт удавшийся, прославивший отечественное искусство далеко за пределами родины.
Немцы сравнивали Орленева с известным трагиком Кайнцем, лондонская газета «Дейли ньюс» восхищалась «прелестной, полной естественности и захватывающего чувства игрой Орленева». В 1906 году, на обратном пути из Америки, Орленев сыграл в Осло «Привидения» с норвежскими партнерами, и местная газета «Dagbladet» сожалела о невозможности увидеть его в других пьесах.
Как бы в ответ на эту статью Орленев зимой вновь выехал в Осло и с успехом сыграл спектакли «Привидения», «Микаэль Крамер», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы».
Именно потому, что талант Орленева был глубоко национален, он получил восторженное признание у зарубежных зрителей. А среди этих зрителей был вождь немецкого пролетариата Август Бебель, прославленные актеры Людвиг Барнай и Эрнест Поссарт, Генри Ирвинг и Эллен Терри, писатель Джером К. Джером и многие другие.
Слава Орленева достигла зенита. Но на родину он возвращался без барышей. «Поворот к нищете» — так назвал он эти трудные времена. Жизнь мяла, душила художника, била его в буквальном смысле слова. В июле 1906 года, когда чудовищный пожар уничтожил деревянную Сызрань, темные, пьяные, озверелые погорельцы приняли Орленева и его актеров за поджигателей и учинили над ними жестокую расправу. А ведь и к этим людям Орленев со сцены обращал пылкую проповедь своей души.
Но и теперь Орленев не хотел, не мог признаться себе в том, что многие его идеалы несбыточны, находки недолговечны, не имеют прочной почвы в условиях дооктябрьской действительности. Он не сдавался, шел против этих условий, донкихотствовал и сбитый наземь подымался, упрямо двигался своим путем. С редкой для мемуариста беспощадностью к себе, ничего не тая от читателя, он повествует о неудачах, ошибках, срывах. Искренний, почти исповеднический тон мемуаров, где ничто намеренно не приукрашено, располагает к этому редкостно правдивому человеческому документу.
Страстно протестующий, западающий в душу голос Орленева звал глубоко задуматься над жизнью, над отношениями людей, напоминал о возможности лучшего бытия на земле. Несостоявшейся мечтой о будущем жил Актер из горьковского «На дне». В пьесе Чирикова «Евреи», сыгранной в дни первой русской революции, громко раздавались свободолюбивые призывы. «Публика находится как бы под гипнозом тех красивых слов, которые доселе были страшным, запрещенным жупелом. Монологи о социализме… смелые речи — все это бодрит и невольно одушевляет публику… Центром внимания был, конечно, г. Орленев», — писал в июле 1906 года, вскоре после сызранской катастрофы, критик пензенской газеты «Перестрой». Это всё красочные подробности облика Орленева. Но только подробности. Четкой, развивающейся творческой программы Орленев не имел. Он был самородком, его кругозор расширялся стихийно, главным образом за счет непосредственных жизненных впечатлений. Во многих вопросах теоретического порядка он двигался ощупью. Отсюда, например, его опрометчивые слова о Ницше, продиктованные очевиднейшим непониманием сути дела. Ницше, с его культом сильной личности и презрением к слабым, с его реакционным идеалом «сверхчеловека», попирающего толпу, был глубоко враждебен гуманному искусству Орленева. В действительности Орленев самим своим творчеством отрицал и опровергал концепции ницшеанства. Но ведь в начале века, когда Ницше являлся в глазах обывательской критики всего лишь модным писателем, даже раннего Горького иногда именовали «ницшеанцем». Распространенные заблуждения о предмете, знакомом больше понаслышке, отозвались в обмолвках Орленева о Ницше, как порой, опять же из-за неполной осведомленности, проскальзывают они в других местах книги. Читатель без особого труда сумеет разобраться в таких огрехах, изредка встречающихся в правдивом рассказе художника. Он увидит, что Орленев искренен и в самых наивных своих ошибках. Он увидит к тому же, что в ошибках невольно сказались противоречия эпохи — они тоже наложили отпечаток на индивидуальный мир актера. Сын своего века, Орленев сам был соткан из его противоречий. Конфликты эпохи болезненно отзывались в его творческом мироощущении. Он томился в поисках ускользающей правды современности. Эти поиски правды, часто сбивчивые и безрезультатные, он передавал в «коронных» ролях как трагедию своих героев и как свою, личную драму художника.