Как-то на репетиции Мария Гавриловна обратилась ко мне с вопросом: «Орленев, сколько вам лет?» Я ответил: «Восемнадцать». Она воскликнула: «Господи, как вы сохранились!»
1889 год. Вильна, у Картавова. Половина сезона опера, вторая половина драма. Мы менялись с оперой, и на вторую половину сезона отправились в Бобруйск, город маленький, но очень театральный[23]. Здесь было много военных с семьями, которые почти всегда посещали наш деревянный, нескладный театр.
После спектаклей устраивались ужины, причем приглашали всю труппу. Пьянство шло большое. Я во всех вечеринках принимал участие, но пить еще не начинал, вспоминая свою клятву, данную Анатолию Павловичу Ленскому.
Первый раз там попробовал сыграть без суфлера. В старые времена это казалось каким-то чудом. Но мы вдвоем с товарищем Федей Холминым приходили ежедневно друг к другу и разучивали диалог из пьесы Островского «Грех да беда на кого не живет». Он готовил дедушку Архипа, а я чахоточного Афоню.
Пьеса эта была поставлена для актера, который воображал себя гигантом, но ничего из себя не представлял и только хвастался своими громадными успехами в прошлом. «Я, — говорит, — тоже все мои любимые роли играю без суфлера».
Помню, мы с Холминым пришли на репетицию «Грех да беда на кого не живет» и поразили всех остальных актрис и актеров, когда довольно скромно попросили суфлера «не подавать» нам нашу сцену. Актеры с большим удивлением слушали наш бессуфлерный диалог и поражались нашей памяти и храбрости, а режиссер, обратившись к Тугаринову, который все просил поставить для него эту пьесу, заметил ему: «Вот как надо относиться к делу», — и указал ему на нашу репетицию. Тугаринов ему ответил: «Я тоже буду играть без суфлера». И вот когда подошла его сцена (он играл главную роль купца Краснова), он демонстративно, с презрением осмотрев окружающую толпу актеров, заявил громогласно суфлеру: «Не подавай ни звука, замри в будке своей…» И начал, действительно, первые слова без суфлера: «Боже, что они с моей головой делают», — и остановился, потом повторил еще: «Боже, что они с моей головой делают», — и обратился к суфлеру в будку: «Теперь подавай, потихонечку, потихонечку, по одному словечку». Труппу он этим эпизодом рассмешил до слез.
Конец сезона был в Вильне, куда мы переехали из Бобруйска, а на наше место прибыла опера.
Из Вильны я поехал в Москву. Там получил приглашение, начиная с пасхи, в поездку с известной артисткой Софьей Петровной Волгиной в Севастополь и в Симферополь на полтора месяца. В труппе были: Иван Михайлович Шувалов, императорский актер, Леонид Никольский-Биязи, комик, Павел Самойлов — начинающий. Сезон был поэтический. Я в первый раз увидел море и пришел в восторг.
Мы с Павлом Самойловым, близко сошедшись еще при встрече на Нижегородской ярмарке, здесь окончательно сдружились. Накупили себе матросок, брали лодку и ездили часто по заливу, причем Самойлов прекрасно пел и читал стихи.
Жил я всегда нуждаясь, но не унывал. Мы ничем не брезгали, спасая свою шкуру. Мы жили втроем: я, суфлер Баранович и помощник режиссера Василий Дмитриев-Ярославский, который в Вологде всех рассмешил, как я уже выше рассказывал, своим «Идиотом из подземелья».
Когда мы на Пасхе уехали в Симферополь, нам нечем было расплатиться за занимаемые нами две комнаты, и мы оставили записку: «В смерти нашей просим никого не винить», и ночью с вещами удрали в окно. Потом нам рассказывали, что хозяева, муж и жена, почтенные старички, страшно волновались и заявили о нас в полиции, и очень обрадовались, когда узнали, что это была только убийственная инсценировка.
1890 год. Минск. Зима у Картавова. Только что выстроили в городе новый театр. Открытие торжественное[24]. Труппа очень хорошая: режиссер А. П. Смирнов, старинной школы трагик К. А. Гарин, актрисы Саблина-Дольская, Строева-Сокольская, М. И. Зверева, Щербакова, ее дочь Эллер, драматический любовник-герой Анатолий Аполлинариевич Агарев.
Сезон был очень хороший, работы много, я имел успех[25], но «Мучеников любви» поставить не удалось. Достал роман Альфонса Доде «Джек, современные нравы». Узнал, что из него переделана пьеса, выписал ее из московской театральной библиотеки Рассохина и засел за работу над ролью Джека.
Во второй половине сезона в Минск приехала опера, а нас опять отправили в Вильну[26]. Там случилось несчастье со вторым помощником «Шмагой», как мы его все называли: он покушался на самоубийство из-за ревности.