Мне пришла в голову великолепная мысль. Приехав в следующий город, я предложил товарищам остановиться в лучшей гостинице с рестораном. Я предложил всем у меня завтракать и обедать с вином, ликерами и сигарами. Так мы прожили три дня, и Шильдкрету пришлось за один мой номер заплатить 48 рублей. Увидав, что для меня эта комбинация очень подходяща, я во всех последующих городах продолжал так же прекрасно питаться, и в конце поездки я остался должен антрепренеру, в то время как другим он даже и половины жалованья не уплатил.
Сборы были слабые. Репертуар Далматова не всегда их делал. Когда он играл роли фатов, сборы были полные, а Шекспир в его исполнении никому не нравился. В Петербурге А. С. Суворин спросил: «Зачем вы гонитесь за трагическими, когда у вас такой большой и разнообразный репертуар ваших ролей, характерных и комедийных?» Далматов ему ответил: «А кто же старика-то поддержит!» Суворин не понял и спросил: «Какого старика?» Далматов: «Да Шекспира!»
В середине нашей поездки в Екатеринославе вдруг приходит к нам на репетицию «Смерти Грозного» Анатолий Клавдиевич Любский, про которого я очень много рассказывал моим товарищам Качалову и Тихомирову. Он по обыкновению пришел пешком из соседнего города, в длинном парусиновом пальто, в красной турецкой феске, с кожаным мешком за плечами. Гордо приветствовал всю нашу труппу, сидящую в саду, и сказал свою обычную фразу: «Дайте, братцы, заработать бедному артисту». Мы бросились к Далматову, прося его дать возможность Любскому заработать. Далматов, а главное Шильдкрет, хотели отказать, боясь, что он напьется и загубит наше дело. Но, внемля нашим просьбам, Далматов, наконец, согласился. Дали Любскому роль гонца в третьем акте. Он ее тотчас же переписал и выучил наизусть, и помню, как подарил он нас своим вдохновенным порывом, когда произнес на репетиции шесть незначительных лишь фраз. Мы подошли к Далматову, сказали: «Ну, что, вы слышали? Какой восторг!» Далматов: «Дорогие мои, Кириллин день еще не миновал». И действительно, в семь часов вечера, когда мы пришли гримироваться, услышали в коридоре ругань — пьяным голосом Любский кричит: «Где этот мерзавец гастролер Далматов? Разве его место на троне царя сидеть? Это мое место!» Полиция его увела. Я и мои товарищи были очень сконфужены.
Из Екатеринослава поехали в Харьков. Там произошел случай, который повлиял на дальнейшую мою жизнь. Играя водевили, я носил в душе неудовлетворенность от той боли, которую причиняла невозможность для меня выступать в драме благодаря маленькому росту и неподходящему лицу. Я с горя предавался постоянному пьянству.
Как-то раз сижу в подвальном номере и мрачно, в одиночестве, пью водку. Пришли Качалов и Тихомиров. Увидав, что я так безобразно пью, Тихомиров сказал: «Как тебе не стыдно, ты ведь себя губишь, ведь ты талантище, прочти, что о тебе сегодня в газете написали». И он вынул из кармана рецензию харьковской газеты и дал мне прочесть статью о «Смерти Иоанна Грозного», где, разругав в восьми строчках Далматова за роль Грозного, автор посвятил маленькой роли царевича Федора Иоанновича, которую я играл, всю дальнейшую статью, разобрал тонкий грим, интонации, скорбно потрясающий тон и в особенности исступленный крик над трупом Грозного: «Батюшка, батюшка, батюшка!» Дальше он писал: «Я уверен, что если свет рампы увидит вторую часть трилогии Толстого, я предсказываю этому актеру (он даже не назвал имени) мировую известность». Критик был Сергей Потресов, позже С. Яблоновский. Я спросил Качалова и Тихомирова: «А что это за вторая часть трилогии?» Они мне объяснили, я их попросил достать ее. Они на последние деньги купили трилогию А. К. Толстого и привезли ее мне. Когда я дошел до пятой картины: «Я царь или не царь», — я вылил все оставшиеся напитки в раковину и дал себе слово ничего не пить, пока не сыграю «Царя Федора». С тех пор почти два года я только и бредил этой ролью.