Сезон 1898 года открыли по обыкновению 30 августа. Репертуар был старый. Почти с первых дней срочно приступили к репетициям «Федора»[56]. Претендентов на роль было очень много: Я. С. Тинский, К. В. Бравич, А. А. Наровский, П. К. Дьяконов, В. П. Далматов и даже Л. Б. Яворская. Далматов говорил: «Раз царь, так это дело мое». Яворская твердила, что пьеса «Федор» будет переведена на французский язык и Сара Бернар сыграет ее непременно. Роль была дана Дьяконову и Наровскому, они и начали репетировать. Это было очень слабо. Суворин говорил, что ему разонравилась сама пьеса.
И вот тут начались мои мучения. От волнения, от страха и трепета я никак не мог найти тона: все мне казалось неправильным. Вспомнив Дузе, старался проникнуться такой же простотой и искренностью, мучился страшно и главным образом из-за того, что дома выходило, а на репетиции — нет! Опять закрытые глаза по Бабикову. В воображении рисовались паузы, создаваемые для моего переживания остальными партнерами, необходимые движения этих партнеров, жесты и необходимая для меня трактовка ролей. Возвращался с репетиции домой, бросался в отчаянии на кровать, часто со слезами. Наконец отправился к Тинскому и Бравичу, — первый играл Бориса Годунова, второй Ивана Петровича Шуйского, — и умолял их пойти мне навстречу, изменить некоторые мизансцены и сделать нужные для меня детали. Они уступили мне, и на моей третьей репетиции некоторые места мне начали удаваться. Но все-таки дело не налаживалось. Часто бывал Суворин. Он обыкновенно сидел на репетиции в директорской ложе с палкой в руке. И когда ему не нравилось, он начинал махать палкой. Это страшно нервировало. Я умолял его не махать палкой, так как меня это доводит до того, что я решительно не могу репетировать. Он страшно мучился, как я понял после, а потому нервничал.
Наконец, незаметно подошла генеральная репетиция. Театр предупредили, что в случае неудачной постановки пьеса будет снята. На генеральную репетицию должны были явиться все цензоры и критики, обер-прокурор св. синода Победоносцев, великие князья. Я, конечно, страшно волновался. Первые картины я репетировал в каком-то тумане. Никто ничего не говорил. Я сидел в уборной один, взволнованный и сомневающийся. Но наконец начался третий акт, где знаменитая сцена «Я царь или не царь» — самое рискованное место, в котором можно вызвать смех. В зале все сидели, затаив дыхание, это меня вдохновило, и финальную сцену я провел так трепетно и нервно, что в зале многие навзрыд рыдали. Ко мне пришли и поздравляли меня с победой. Все без исключения говорили, что это нечто новое и небывалое, что это не игра, а сама жизнь, актера здесь не видно.
На другой день был спектакль. На объявленные восемь спектаклей билеты были распроданы. Спектакль был дан на два дня раньше Художественного театра — 12 октября 1898 года. Триумф был полный.
На другой день я проснулся знаменитостью. Имя мое было у всех на устах[57]. Голова моя от счастья затуманилась. Появилась масса поклонников, пошли кутежи по ночам. В то время счастливей и жизнерадостней не было человека: я не мог стряхнуть с себя нахлынувшей радости и все кутил, кутил. Власий Михайлович Дорошевич (знаменитый фельетонист) написал: «Орленев из сапожника попал в цари и стал пить, как сапожник». Стали присылать мне большие, заглавные роли. Авторы приносили пьесы для прочтения. Крылов и Сутугин принесли мне пьесу, только что переделанную из романа Федора Михайловича Достоевского «Идиот». Но я наотрез отказался, я боялся повторить в князе Мышкине царя Федора, — так много общего у них. Ежедневно шел «Царь Федор Иоаннович». Ко мне стали приезжать генералы, князья, министры, прося сделать надписи на моих карточках. Помню, приехал министр земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолов, и я, будучи в возбужденном состоянии, сделал ему надпись на портрете царя Федора: «От единственного царя, сознающего, что он без царя в голове». Когда я впоследствии бывал у него, я видел карточку на его письмен-ком столе.
Приглашали меня нарасхват. Носились со мной неимоверно. Я отказывался от приглашений, предпочитая сидеть и кутить в прежнем маленьком ресторанчике с маленькими товарищами актерами. Но однажды Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк привез мне письмо от Игнатия Николаевича Потапенко, который меня упрашивал приехать к нему на вечер, говоря, что я у него встречу Илью Ефимовича Репина и Веру Федоровну Комиссаржевскую. Я очень рад был увидеть их и согласился. Помню, я, по моей застенчивости, забился в маленькую комнатку, где мы с Маминым-Сибиряком пили пиво. Я поместился так, чтобы была видна дверь в переднюю, боясь пропустить появление Репина. Мамин ушел в столовую. Много людей заходило ко мне в комнату со своими приветствиями, но я ни на кого не обращал внимания, не спуская глаз с передней. Подсела ко мне маленькая незаметная фигурка и начала говорить о моем исполнении Федора Иоанновича. Ни один из критиков так не разбирал моей игры. Когда же он начал рассказывать про последний акт и про мое перевоплощение из роли Федора в роль его отца Ивана Грозного, он меня заинтересовал так, что я, извинившись, попросил его рассказать мне немного позднее, так как сейчас я не могу его внимательно слушать, боясь пропустить появление Ильи Ефимовича. «О каком Илье Ефимовиче вы говорите?» — «О художнике Репине». — «Да это я и есть. Я — Репин». Я вскочил, стал жать ему руки, со слезами благодарил его. Илья Ефимович с тех пор ко мне очень привязался, даже пробовал писать с меня портрет, но я был так нервен и подвижен, что нам пришлось все это отложить.