На другой день утром ко мне приехал на свидание министр земледелия и государственных имуществ Алексей Сергеевич Ермолов и просил меня принять участие на следующий день в домашнем концерте. Я объяснил ему, что срок моего заключения кончается через два дня. Он сказал, что будет хлопотать, чтобы меня отпустили к нему часа на два — на три. Но начальник тюрьмы не согласился отпустить меня и прибавил, что если бы и сам император его просил, он и тогда от своего долга не отступился бы. Тогда Алексей Сергеевич отменил свой концерт до моего освобождения.
После моего освобождения из тюрьмы я, обновленный, помолодевший, пришел на репетиции. А. С. Суворин, встретив меня, сказал: «Какой вы стали свежий, светлый, вас бы почаще сажать». Тут же я представил ему мотив отказа моего от роли Арнольда. Он выслушал меня внимательно, понял, как мне казалось, задуманный план роли и обещал вечером дать окончательный ответ. У них было бурное заседание. Суворин отстоял меня, сказав: «Если Орленев что-либо чует, значит, он чует правду. Попробуемте сделать так, как он хочет». Сделали по-моему. Спектакль прошел[80]. Ругань прессы по адресу Малого театра и Суворина была беспощадна. «Как смеет театр называться литературно-художественным, если он пускается на такие операции?» Но я ходил счастливый и говорил, что победителей не судят. Когда впоследствии — в 1926 году — я гастролировал в Ленинграде и получил приглашение сыграть роль Арнольда Крамера с академической труппой в постановке режиссера И. Д. Калугина, я заявил, что не могу играть, если не переставят в пьесе акты по-моему. На это мне ответили: «Да мы уже много лет играем по вашему плану».
Так или иначе мой «Крамер» имел большой успех.
Даже спустя несколько месяцев после постановки, когда я уже гастролировал по провинции, я получил вслед за собою в Ялте коллективную телеграмму группы артистов Художественного театра, вспомнивших меня: «Поздравляем с новой победой в искусстве».
С художественным успехом «Крамера» совпал и большой материальный успех. Но я всегда оставался без денег, я их не берег, несмотря на все уговоры близких людей.
Помню, в свое время и отец также уговаривал меня копить про черный день. Но, провожая меня в одну из поездок, он пришел в мой номер с каким-то просветленным лицом, блестящими глазами: «Я сейчас задремал, — сказал он, — и у меня было что-то вроде видения». И, перекрестив меня, произнес тихим, проникновенным голосом: «Оставайся таким, каков ты есть». Фразу эту он произнес три раза при троекратном благословении.
Это было мое последнее свидание с отцом. Вскоре он умер. Помню, из Одессы я послал ему рецензию И. Хейфеца («Старого театрала») о «Братьях Карамазовых». Мне рассказывала мать, что отец, лежа больным в постели, не расставался с этой рецензией, и кто бы ни приходил навестить его, он всегда просил пришедших прочесть, что пишут о его Павле. Когда приходил доктор, отец и ему говорил: «Если хотите облегчить меня, прочтите мне рецензию о Дмитрии Карамазове». И даже завещал матери, несмотря на свою религиозность, вложить ему эту рецензию вместо отпускной молитвы в сложенные на груди в гробу руки. Мать пережила его не более шести-семи месяцев.
Домашний концерт у министра земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолова, отложенный, пока меня не выпустили с Семеновского плаца, был назначен в марте, и я поехал туда. Но и на этот раз концерт у Ермолова пришлось отложить, так как в этот день были студенческие беспорядки[81]. Его гости в большой панике разъехались. Заинтересованный присутствием у Ермолова Владимира Сергеевича Соловьева (знаменитого философа, критика и поэта), я остался. Когда телефонные звонки затихли, меня просили что-нибудь прочесть. Я был в очень взволнованном состоянии, так как слышал кругом шепоты об избиении студентов, и начал читать свое любимое стихотворение Пушкарева «Песнь о лесных пожарах». Стихотворение это очень подходило к моменту, так как в нем автор пишет:
Что губить эти рощи зеленые,
Эту силу родимой земли?
Пусть бы вечно, дождем орошенные,
Они людям на пользу росли.
Нет, не за дело взялся, богатырь ты, ей‑ей, —
В дебрях русского края родного
Много старого, много гнилого
И без них ждет работы твоей.
Владимир Сергеевич был очень растроган, глаза его затуманились слезами, а присутствовавший тут же начальник уделов князь Вяземский очень просил дать ему это стихотворение. Я обещал ему написать дома. Он прислал мне ящик самого лучшего вина удельного ведомства. Кстати сказать, мне это стихотворение было запрещено, к моему удивлению, в более поздние годы.