Помню, еще в детстве я прочел роман «Театральные болота» Александра Соколова, где был выведен трагик и везший его на сезон в город антрепренер. В то время железных дорог не было и ездили на лошадях. Трагик у каждого кабака по дороге останавливал ямщика с криком: «Стой!» Выскакивал из кибитки, направлялся в кабак, выпивал, сколько ему хотелось, и, возвращаясь, кричал: «Антрепренер, плати!» Тот расплачивался. В этом духе продолжали поездку. Наконец, через пять-шесть кабачных остановок, антрепренер разозлился и сказал трагику: «Как тебе не стыдно, я тебя везу на работу, а что ж я мертвое тело им в город привезу?» Трагик ответил: «Антрепренер, молчи, Мочалов был гений, а тоже пил». На что последовал резонный ответ: «Да в тебе и мочаловского только то, что ты поминутно морду мочишь». Я, как объяснил раньше, начал пить после перелома, который произошел во мне с ролью Раскольникова.
Через месяц с той же труппой я поехал в Феодосию. Сыграв с ними несколько спектаклей[93], отправился к Назимовой в Херсон, чтобы там закончить роль, обещая, когда роль будет сделана, вернуться опять к Л. О. Шильдкрету. Проездом в Херсон я остановился в Николаеве, зашел в театральную парикмахерскую, — в разговоре сказал, что буду жить в Херсоне. Не прошло двух дней, как ко мне явился компаньон по антрепризе Е. А. Беляева режиссер П. П. Ивановский и начал убеждать меня приехать к ним на гастроли в Николаев и там поднять им сборы. Я сопротивлялся, говоря, что работаю над ролью и не могу от этой работы оторваться. Он увидел у меня на столе цензурованный экземпляр суворинской пьесы и сказал: «Павел Николаевич, да ведь это десятки полных сборов. Поедемте, вы будете гастролировать, а по ночам будем репетировать эту пьесу. Я вам дам полную обстановку и стильные костюмы. Вы у нас ее первый раз и сыграете». Я начал объяснять, что у меня еще не обдуманы ни костюмы, ни грим, но он обещал мне выписать из Одессы парикмахера и превосходного костюмера, у которого найдутся рисунки всяких эпох. Я согласился и через неделю отправился в Николаев, где гастролировал три недели. После каждого сыгранного спектакля я репетировал пьесу «Дмитрий Самозванец» по два‑три часа ежедневно. Наконец настал спектакль. Я был страшно недоволен и костюмами и гримом, чувствовал себя отвратительно, по-моему, провалил роль, но так как она была очень выигрышной, я имел большой успех у публики. Через несколько дней в николаевской газете написали, что, несмотря на высокоталантливую игру Орленева, пьеса провалилась, ибо она совершенно не литературна и в ней очень мало ценного. Статья эта попала в «Одесские новости», там была перепечатана[94] и попала в Петербург в редакцию «Нового времени». Конечно, дошло до А. С. Суворина, и через неделю я получил от него ругательную телеграмму: «Как вам не стыдно было сыграть мою неоконченную, не разработанную пьесу. Я вас так любил, так хорошо к вам относился, и вы мне вот чем отплатили, никогда не прощу вам этого поступка». Я чувствовал себя виноватым и в душе проклинал и Ивановского, и Беляева, воспользовавшихся моей минутной слабостью. Вскоре я был вызван на гастроли в Херсон к Зинаиде Александровне Малиновской, которая была там антрепренершей.
Сыграв в Херсоне десять спектаклей, я опять по просьбе Беляева и Ивановского отправился к ним в Николаев. Ехал я санным путем всю ночь в кибитке. Выехал после спектакля усталым и приехал прямо на репетицию «Крамера». С «Крамером» шел также водевиль «Школьная пара»[95]. Я порядочно продрог в кибитке и, желая согреться, пил свой любимый коньяк «Мартель», а затем отправился обедать, уснул, по обыкновению, и отправился на спектакль. Я всегда во время спектакля выпивал четвертинку коньяку. Слуга, ухаживавший за мной и собиравший мои вещи, был послан мной за четвертинкой. Он обошел весь город, но кроме полной бутылки не нашел ничего. Я решил: «сама судьба», и вместо рюмочки начал пить стаканчиком. Первый акт прошел очень сильно и нервно, и публика меня принимала. Второй был значительно длиннее, но Арнольд, которого я играл, во время этого акта пьет на сцене, и поэтому публика ничего не замечала. К третьему акту я уже порядочно нагрузился, но у меня при самом сильном опьянении бывает твердая речь; меня лишь покачивало из стороны в сторону. (Помню, в Петербурге Виктор Петрович Буренин сказал: «Что это, говорят, Орленев пьяный играет, а у него лицо и речь совершенно трезвые, надо бы только к нему прибивать откосы, чтоб он не шатался».) Четвертый акт Арнольд Крамер лежит в гробу — вместо меня положили статиста. А я сидел в своей уборной и гримировался для гимназиста в «Школьной паре». Но так как я очень устал и был перегружен, я заснул. Проснувшись, я почувствовал себя довольно скверно и просил водевиль «Школьную пару» заменить каким-нибудь водевилем без моего участия. Беляев и Ивановский не согласились, заявив, что публика будет в большой претензии. Я вышел играть в «Школьной паре» и провел первую сцену с партнершей. Когда же я оказался на сцене один, я сел в кресло и почувствовал себя настолько уставшим и разбитым, что сказал суфлеру: «Дай занавес, я играть не могу». Занавес опустили, публике объявили, что Орленев почувствовал себя внезапно больным и играть не может, публика спокойно разошлась. Когда же я разгримировался и, одевшись, выходил из актерского подъезда, внизу, как всегда во время моих гастролей, ожидала меня большая толпа поклонников, которая, увидав меня, устроила мне овацию, и только когда я садился в экипаж, выделился один густой голос со словами: «Можно бы и потрезвее быть».