На другой день шла пьеса «Ложь», где я играл больного неврастеника, любящего заглушать свою тоску шампанским. Во втором акте я говорю, обращаясь к официанту: «Принеси-ка нам две бутылки шампанского». Разливая вино, я услыхал голос с галереи: «Начинается». Меня это немножко задело. Когда в третьем акте по пьесе я выхожу пьяный и говорю заплетающимся языком, опять тот же голос подарил меня новой фразой: «Приехали», то есть напились. Когда же публика увидела, что я трезвый и только играю пьяного с большим подъемом и искренним чувством, мне устроили продолжительную овацию.
Все это время я получал из Екатеринодара телеграммы от Шильдкрета тревожного характера: «Когда же наконец приедешь? Все билеты распроданы, приезжай», «Приезжай немедленно, не губи дело». Но Беляев и Ивановский меня не выпускали, так как я своими спектаклями приносил большой доход. Наконец был назначен прощальный спектакль, и артисты во главе с Беляевым поднесли мне дорогие золотые часы, с оригинальной надписью. Беляев артистов уговорил не дарить мне никаких драгоценных вещей, говоря, что у Орленева они и двух дней не продержатся: он их или продаст или заложит. Тогда Беляев придумал выгравировать надпись на внутренней крышке часов, которая не давала бы возможности ни продать, ни заложить: «Эти часы украдены мною. Павел Орленев». Но им эта шутка не удалась, потому что, пригласивши всю труппу на прощальный ужин и не имея чем расплатиться, я отдал хозяину гостиницы эти часы с просьбой прислать мне их наложенным платежом. Когда же Беляев меня в конце ужина спросил: «Ну‑ка, Павлуша, который-то час?», — я вынул свои самые простые черные часы и ответил ему: «Пора расходиться». Он спросил: «А где же подарок?» Я заявил ему, что он поедет догонять меня в Екатеринодар. Тут как раз подали мне еще одну телеграмму Шильдкрета: «Телеграфируй, когда выезжаешь, чем начинаешь?» Я сейчас же ответил: «Завтра еду на Преступленье», — и выехал в Екатеринодар.
На вокзале меня встретили товарищи, но Шильдкрета не было, сказали, что он арестован. Оказывается, его позвали в сыскную полицию, просили объяснить, на какое преступление к нему едут, и не выпускали до моего приезда. Я сейчас же с вокзала поехал в уголовный розыск выручать Шильдкрета.
Леонида Осиповича Шильдкрета я очень любил. В этом человеке было много смешного, но и оригинального, он был большой труженик и страстно любил театр. Вечно он нервничал, волновался за спектакль больше, чем сами актеры. Когда кто-нибудь из актеров снижал тон, он пускался на всевозможные предприятия. Мне рассказывали про один спектакль, где актриса начала спектакль в низком тоне. Шильдкрет сам следил за спектаклем и бегал от кулисы к кулисе, страшно волновался, придумывал, как поднять тон. Он подошел к другой актрисе, приготовившейся к выходу, и спрашивал: «Скажите, что вы ей (той, которая играет сейчас на сцене), что вы ей сделали? Почему она распускает слухи о вас? Вы, говорит она, вчера весь вечер пьянствовали, кутили с офицерами и дело кончилось тем, что вас забрали в полицию». Актриса, разозленная, в негодовании спрашивала: «Как она смела?» В это время Шильдкрет ей говорит: «Пожалуйте на сцену. Ваш выход». Актриса вышла на сцену возбужденная, начинает свои фразы повышенным тоном, который заставляет первую партнершу подтянуться и повысить в свою очередь свой тон. Шильдкрет же с веселой улыбкой говорит: «Ну теперь хорошо! Пьеса пойдет с успехом», — и отходит очень довольный.
Он первый ездил в турне с артистами императорских театров, с Г. Н. Федотовой (с прекрасной труппой), возил Митрофана Трофимовича Иванова-Козельского, Андреева-Бурлака, Далматова, Дальского и других. Он до того ревностно относился к своему делу, что сам расставлял на сцене мебель, чуть ли не прибивал откосы, поправлял декорации и терпеть не мог, чтобы ему мешали. Помню такой случай. Прихожу я гримироваться на роль Арнольда Крамера и вдруг натыкаюсь на гроб, приготовленный к четвертому акту, и вижу, в нем лежит какая-то живая фигура. Меня это удивило. Я позвал Шильдкрета, спрашиваю: «В чем дело? Зачем ты его положил в гроб с первого акта? Вели ему встать». — «Оставь, пожалуйста, что он тут болтается под ногами. Все равно двугривенный получает, ну и пусть лежит». Он был очень добрый, находчивый и остроумный человек. Мамонт Дальский к нему всегда придирался, но однажды Шильдкрет одной фразой угомонил его. Громко кричит Дальский: «Шильдкрет, я вам должен сделать еще замечание», а Шильдкрет в ответ: «Вы, пожалуйста, делайте мне сборы, а замечаний не нужно».