Все время я был в ужасном состоянии. Меня удручало к тому же, что на моей шее сидела большая труппа, которой не было выплачено жалованье, но случай опять меня выручил.
По дороге в Елец мы имели пересадку на станции Касторной. До отправления нашего поезда было больше двух часов. Помню, я сидел за столом на вокзале. Ко мне подошел Ф. А. Омарский и сказал: «Здесь на вокзале находится один человек, хорошо тебя знающий как актера. Он поражен твоим удрученным видом, спросил меня, почему ты так бледен, почему такой усталый. Ведь он же Орленев — гордость России, его надо беречь. Я объяснил ему наши неудачи, и он хочет с тобой познакомиться и выручить тебя». Я сказал Омарскому: «Ну, опять ты меня посадишь в какие-нибудь тиски». Но он настаивал, чтобы я познакомился и поговорил. Сейчас же состоялось наше знакомство с этим человеком — Осипом Осиповичем Горбатовским. Я ему объяснил мое критическое положение. Он сказал: «Вам необходимо отдохнуть. Отпустите труппу и поезжайте ко мне в имение под Смоленском». Спросил, сколько денег нужно, чтобы ликвидировать дело. Мы позвали Омарского, который был моим казначеем. Он подсчитал: нужно было 1500 рублей. О. О. Горбатовский сказал: «Я сейчас еду в Орел к брату, через неделю буду в Смоленске. Сыграйте ваш последний спектакль в Ельце, поезжайте ко мне в Смоленск и ждите меня там. Я дам вам письмо к жене, и деньги, уверенный в том, что вы мне со временем их вернете». Мы так и сделали. Приехали в Смоленск. О. О. Горбатовский отдал Омарскому деньги для расплаты с актерами, а я остался у него в имении, где возобновил знакомство с Н. В. Плескачевским, бывшим театралом и хорошим любителем.
Работы у меня никакой не было, и меня опять захватили сидевшие глубоко в душе мечтания отдать все силы для создания крестьянских театров. Плескачевский сказал мне, что он уже много раз играл для крестьян в соседнем имении Ольги Николаевны Поповой, и свез меня туда. Мы там сыграли несколько сцен из «Преступления и наказания» и водевиль «Невпопад». Уговорились с О. Н. Поповой собрать на будущее лето труппу и выстроить под открытым небом театр.
Через неделю я уехал в Ялту. Роль Самозванца от меня отошла, я так ее и не сыграл. Главной причиной было то, что пьеса была давно сыграна. Когда начали ее играть другие, у меня пропала охота. Во: можно, что у меня это наследственное: мой сумасшедший брат никогда не читал разрезанных книг, говоря, что это уже читанное, а на неразрезанную книгу, какая бы она ни была, бросался с жадностью. Мне было очень жаль, что не удалось сыграть сделанную с таким трудом роль Самозванца. В петербургском Малом театре играли в очереди М. В. Дальский, Я. С. Тинский, Б. С. Глаголин. Алексей Сергеевич говорил им: «Эх, вы, господа самозванцы, играл мне один раз Самозванца Орленев, — вот это работа, это было истинное творчество, а вы, право, все никуда не годитесь».
Не успел я в Ялте отдохнуть, как снова начались муки, опять меня начал преследовать паук Потехин и повез меня играть в Бахмут и в Одессу. Наконец мне удалось от него отделаться, благодаря тому, что молодой присяжный поверенный Штейнфинкель, мой горячий поклонник (будущий антрепренер Борис Ефимович Евелинов), напугал Потехина тем, что привлечет его к ответственности за вовлечение в невыгодную сделку, и, заплатив ему половину следуемых денег, возвратил мне расписку обратно. Ох, какое я почувствовал облегчение, наконец!
По пути в Ялту, на пароходе, у меня была интересная встреча. Я на радостях угощал Омарского и Верховского обильным обедом, сам не ел ничего и только пил коньяк, но обязал их непременно мне оставить что-нибудь, так как когда я просыпался, у меня был всегда большой аппетит. Проснулся я в половине двенадцатого ночи. Буфет и кухня были закрыты, а товарищи забыли оставить мне еду. Я очень расстроился и громко упрекал их. На мой крик из одной каюты выползла фигура необыкновенных размеров, толщины непомерной — студент в белом кителе. Узнав, что это кричит голодный Орленев, он предложил меня накормить домашней провизией, которой его снабдили дядя и тетя. Провизия была прекрасная, а главное — масса вкуснейших домашних наливок. Мы с ним сразу сошлись, и в Ялте он так привязался ко мне, что решил бросить университет и идти на сцену. Как я его ни убеждал, что с его фигурой трудно найти что-нибудь в репертуаре театра, он стоял на своем, сказав, что если из него, как актера, ничего не выйдет, он склонен быть администратором. Долго он разъезжал со мной, был даже в Норвегии. В конце концов этот толстый студент Авдеев (он же играл со мною и ездил под псевдонимом Зичи) снимался на экране и боролся в цирках уже под названием «дядя Пуд».