Я вообще никогда не признавал для себя возможным разговаривать со сцены с публикой и даже при выходе на сцену находил ненужным раскланиваться за раздававшиеся при моем появлении аплодисменты, считая, что раз я вышел на сцену в исполняемой роли — я уже не актер Орленев, а то лицо, которое я воплощаю… Потому я никогда не справлял бенефисов, чтобы не раскланиваться с публикой за устраиваемые при встрече овации. Жетона я так и не получил. Актриса Юл. Ив. Лаврова очень обиделась на меня и сказала, что ни за что не отдаст его.
Проиграв месяц в Боярках, я с этой же труппой отправился в Чернигов[102]. Оттуда я был вызван В. А. Неметти в Петербург для переговоров.
Неметти всячески меня уговаривала начать спектакли в ее театре. Я наотрез отказался, говоря, что выступлю в Петербурге только в «Привидениях» и ни в какой другой роли. Много было с ее стороны резких разговоров, упреков, но я, отстаивая свою новую работу, был непоколебим[103]
) предшествовали гастроли с 22 октября по 4 ноября 1903 г. в этом же театре. Шли «Горе-злосчастье», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», водевили «С места в карьер», «Невпопад». Здесь же пять раз Орленев сыграл свою новую роль — Актера в «На дне» Горького; как писал 27 октября «Петербургский листок», он «создал удивительно реальную и типичную фигуру, вполне соответствующую замыслу автора».. В разрешение пьесы, несмотря на все убеждения моих друзей и недругов, я продолжал непреодолимо верить, и только некоторое смущение овладевало мною и я чувствовал прилив глубокого волнения, когда я начинал сомневаться в успехе своей новой работы. Эта мысль истерзала меня. Я все время был в подавленном настроении.
Вдруг счастливая мысль озарила меня, и я как-то невольно почувствовал радостное облегчение и успокоение. Я вспомнил приват-доцента психиатрической лечебницы Бронислава Викентьевича Томашевского, большого театрала и друга многих актеров и писателей. Он меня очень любил. Мы много вечеров проводили во вдохновенных беседах. Это была прекрасная, отрадная пора. Он был очень тонкий, чуткий ценитель театра. Был другом И. Е. Репина, Мамина-Сибиряка, Потапенко и многих других, а к моему творчеству всегда относился с восхищением.
С лихорадочной стремительностью я бросился к нему, Я приехал к нему сильно взволнованный, рассказал ему о своих мучениях, сомнениях и просил его помочь мне. С искренней радостью он мне предложил свое сотрудничество, и с этой минуты я весь ушел в наблюдение над больными паралитиками[104]. В одной из лечебниц меня поразила фигура с неповорачивающейся головой — от невыносимой тупой боли в затылке. Конвульсивное подергивание лица при каждом повороте туловища оставляло непередаваемое впечатление от его мученического образа. Он во мне всецело запечатлелся, и с этого дня я беспрерывно воссоздавал его фигуру.
С каждым днем я все больше проникал в создаваемый образ, и все рельефней получалась в нем гармоничная отточенность… В этом было мое новое гордое для меня задание воспринимать впечатление не только душою, но и телом. Удачная работа взбудоражила меня всего, я был переполнен упоительным переживанием. Но иногда неуловимая мысль наводила уныние и убивала всю гамму моих радостных ощущений: «А вдруг мне все это только кажется в минуту внутреннего экстаза, а на сцене ничего не выйдет!» Ах, как мучительно хотелось мне поскорей отдаться новой роли в работе на сцене.
Как раз в это время я получил приглашение на гастроли в Пензу к Николаю Михайловичу Бориславскому. Материальные обстоятельства мои в то время вынуждали меня влачить жалкое существование, но я, охваченный творческим дерзанием и погруженный в свои новые мысли, ничего не замечал. Однако же настойчивость кредиторов заставила меня подписать контракт в Пензу, чтобы взятым авансом освободить себя от угнетающей зависимости. Поехал в Пензу и пробыл там больше месяца[105], играя через день и продолжая вынашивать образ Освальда. Все время меня подстрекало беспредельное желание сыграть эту роль как-нибудь, хотя бы без публики. Играя в Пензе свои старые роли, я чувствовал разочарование. Упорная мысль во что бы то ни стало сыграть Освальда отравляла мне жизнь. Долго длилось это чувство неудовлетворенности, и я не находил себе места от тупой тоски.