Приехал в Петербург — и упал прямо с облаков. Неметти, Назимова, Набоков и Суворин все отвернулись от меня и называли упрямым мечтателем. Суворин мне сказал: «Литвинов на мою личную просьбу ответил: пока я жив, не разрешу пьесы “Привидения”, а он ведь поупрямей вас, Орленев»… Все эти ненавистные разговоры раздражали меня и отравляли мне жизнь. Враждебная холодность Назимовой подстрекала мое желание, но, покинутый всеми, я чувствовал досаду и озлобление и носил в сердце глубокую рану. Опьянение полоцким успехом, сознание своей творческой силы господствовало во мне. Мне вспомнилось разрешение поездки с «Федором». Поехал я к Волынскому, который мне тогда помог советом, но его не оказалось в Петербурге. Подавленный, ходил я с бесконечной мукой, чувствуя тоску и разочарование. Сказали мне, что есть в конторе у Неметти телеграмма на мое имя. Пошел за ней в театр и там встретил главного администратора Неметти И. П. Артемьева. Он искренно был привязан ко мне и так на этот раз сочувственно и тепло ко мне отнесся, что смутное влечение мне подсказало посоветоваться с ним. Мы условились поговорить подробно, и в десять часов утра на следующий день я был уже у него.
Иван Петрович Артемьев был один из отличных организаторов театра. Он вел громадные дела в Одессе, Киеве, Варшаве и славился своею исключительной способностью из всяких затруднений выбираться при помощи находчивости своего действительно подвижного ума. К нему пошел я с смутной надеждой и с волнением ожидал его совета. Разговорились. Я объяснил ему, что не нахожу выхода из моего убийственного положения, и рассказал о помощи Акима Волынского, как он советовал найти у цензора Соловьева какую-нибудь слабую струну. Вот к этой-то струне мы и пришли с Артемьевым… Он сказал: «Ну что ж, давай искать литвиновскую струну. Но как и где? Уж очень он скрытный, неуловимый, мне ведь приходится с ним часто воевать в цензуре. Несноснейший характер и самый неуживчивый…» Потом он вспомнил: «Да, вот кто нам может помочь, ты знаком ли с ней?» И назвал одну актрису… Я сказал, что даже дружен с ней. «Ну, вот и отправляйся к ней немедленно и у нее ищи струну. Она с ним уже два года в близких отношениях». Конечно, я сейчас же к ней полетел. Встретила она меня с радостью. Сейчас же стала угощать вином, ликерами. Я отказался, сказав, что пить не буду, пока не поборю все внешние преграды и невзгоды, и что она должна помочь мне в этом. Я рассказал ей все и взволнованно ждал ответа. Она нервно затряслась от хохота: «Что? Слабая струна? Не знаешь ты, что выстрадала я от этого субъекта. Он доводил меня до бешенства своим упрямством. Неуязвим он в полном смысле от всяких слабых струн». Я сидел растерянный и смущенный в своем бессилье. Она позвонила убрать вино, сказав, что генерал сейчас должен приехать и не хочу ли я с ним встретиться. Я отказался и стал уже прощаться, как взгляд ее упал на револьвер, лежащий на столе. «Вот бы история была, если бы позабыла спрятать. Он ведь в ужас приходит от вида всякого оружия». — «Да почему?» — спросил я. — «А разве ты не знаешь, что год тому назад он пережил страшное нервное потрясение? Его любимый сын внезапно застрелился на его глазах, и с тех пор он буквально приходит в ужас, когда при нем о смерти только заговорят». — «Да вот она, струна-то! Теперь все спасено!» — вырвалось у меня. Я порывисто простился, сказав, что зайду к ней, когда все будет улажено. Поехал я домой радостным, ни с кем не говорил о своих планах, не спал подряд две ночи от страшного волнения. Все время вставали предо мной картины, как я приду к Литвинову и на его глазах буду симулировать самоубийство.
Наконец настал желанный боевой день. Пошел я к Литвинову. В приемной встретил я Артемьева, который почти каждый день бывал в цензуре, и упросил его сказать Литвинову, чтобы в виду моего отъезда тот принял меня сейчас же вне очереди. Меня позвали к Литвинову, и там я разыграл утонченную драму… Прежде всего я пошатнулся, попросил стул, сказав, что я не ел да и не спал уже несколько ночей, что нежелание разрешить мне пьесу довело меня до полного отчаяния, что пока не сброшу с себя иго роли, владеющей мною, я не в состоянии играть других ролей — а стало быть осталась у меня одна дорога к смерти. «Если вы мне не дадите надежды на разрешение пьесы, с какими вам желательно купюрами, — я покину этот мир. Не думайте, что это только фразы», — и здесь едва заметным движением я вынул револьвер… О боже мой, что тут было. Пораженный, ошеломленный, растерянный Литвинов, бледный, как мертвец, задыхаясь, схватясь за сердце, сказал мне: «Спрячьте револьвер, спрячьте, сейчас же уходите, я завтра вам пришлю ответ»…