Едучи на страстной неделе в Ялту, я в Феодосии встретился с Н. Г. Михайловским-Гариным, и он дорогою советовал мне непременно купить клочок земли в верхней Алупке, сказав, что решено провести железную дорогу Ялта — Симферополь и что я, сейчас за бесценок купив участок, через два года буду богачом. Я обещал ему подумать. На другой день отправился к Антону Павловичу и рассказал ему о предложении Гарина. Антон Павлович настаивал на приобретении клочка и сказал мне, что по соседству с ним как раз продается 2400 квадратных сажен… К нему приехал Гарин-Михайловский, и оба принялись убеждать меня стать богатым виноградарем и разводить табак.
На другой день мы поехали с Н. Г. Гариным осматривать продающиеся участки. Помню, Антон Павлович так трогательно советовал, чтоб я узнал, есть ли на том клочке вода, годная для питья, и тут же взял у меня записную книжку и отметил в ней собственной рукою: «Смотрите ж, не забудьте про питьевую воду». Купил я клочок земли и внес полторы тысячи, а остальные деньги должен был отдать при совершении купчей через два‑три месяца. Я приехал сказать о покупке Антону Павловичу и объявил, что землю надо вспрыснуть и что я пойду в курзал и выпью там бутылку Мумму. Антон Павлович рассказал мне, как он, прийдя из душного курзального театрика, где он смотрел нас в «Привидениях», захотел выпить шампанского. «Вы так соблазнительно и вкусно залпом выпили вино на сцене, — говорил он, — что я, приехав домой, даже не пожалел и маму разбудить, прося ее дать мне шампанского, что осталось у нас от праздника. Хотел я выпить также залпом. Мне мама принесла, но, увы, целую бутылку — а вы ведь полбутылки выпили, ну я и не решился».
Почти всю неделю я с Антоном Павловичем не расставался. Он меня спросил, что думаю я дальше делать. Я рассказал, что впятером поеду за границу и буду там играть «Привидения» и «Ради счастья». На другой день Антон Павлович сказал мне: «Послушайте, Орленев, хотите, я для вас пьесу напишу?» Сначала я подумал, что он шутит, но он меня уверил, что он давно приглядывается ко мне и действительно хочет написать пьесу, тем более, что без цензурного гнета ему гораздо легче писать. «Вам хочется в трех актах и пять действующих лиц? Ну, хорошо. Когда вы едете?» — «Да, я думаю, в начале сентября». А разговор у нас происходил постом. Когда приехал я к нему прощаться, он мне сказал: «Не беспокойтесь, пьеса будет готова к сроку, и, знаете, Орленев, как называться сна будет?» Я ответил: «Вам лучше знать»[121]. Он мне сказал, что назовет ее «Орленев». Это были последние звуки его пленительного голоса, которые мне пришлось услыхать; в конце лета Антона Павловича не стало…
Есть письма Чехова в издании Марии Павловны, его сестры. В томе VI я прочел его письмо к брату в Таганрог: «Орленев приедет в Таганрог, зайди к нему, скажи, что его просьба будет исполнена»[122]. Я всю мою жизнь буду чувствовать благоговейную признательность за те часы, которые мне удалось провести с этим человеком изысканной и утонченнейшей души.
А я, как Агасфер, все продолжал идти, идти без остановки, без отдыха, играя каждый день все те же «Привидения». Изъездили мы почти всю Россию, Крым и Кавказ, Волгу и Закаспийский край. На Западе, в Варшаве, ставили пьесу в Большом театре подряд четыре раза. Я получил там от Каминского, известного польского актера, большой венок с надписью: «Великому Орленеву», и он сам во главе с артистами пришел на сцену приветствовать меня. Мне это было очень дорого, так как я знал, что в Польше, находившейся под гнетом России, всем русским актерам обычно устраивали только бойкот. Вообще в Варшаве было несколько случаев проявления ко мне трогательного отношения и любви.
Я помню, в первую поездку с «Царем Федором», мы в Варшаве играли целую неделю. Зашел я к парикмахеру; пришлось мне ждать очереди. Я сидел, просматривая журналы. Вдруг я заметил, что сидящий против меня клиент с намыленным лицом обратился к мастеру и, кивая на меня головой, спросил: «Кто он такой?» Мастер меня узнал и объяснил, что я актер Орленев. Тогда клиент стер с лица мыло, надел воротничок и галстук, взял шляпу и ушел из парикмахерской. Я, будучи предубежденным, подумал: «Вот он и бойкот». Сел бриться и задумался. А в это время возвратился клиент и, подойдя ко мне, поднес мне фотографический портрет с прекрасной надписью на французском языке, раскланялся и отошел. Я, уходя, спросил у мастера, кто это был такой. Оказывается — один из известнейших польских актеров.