Мы всею труппою решили ехать на «ура». По дороге в Берлин мы собрались давать спектакли, выписали из Москвы артистку Кряжеву для «Привидений» и отправились в Бердянск. В Ялте Дорошевич устроил мне обед «отвальный» с литераторами. Помню, был и Елпатьевский. Когда я приехал на пароход, Орлов объявил мне, что денег у нас осталось два с полтиной, так как пароход-экспресс стоил вдвое дороже и лишил нас последних грошей. У Кряжевой нашлось с десяток вареных яиц, и мы без страха и сомнений отправились в дальний путь. Приехали в Бердянск, остановились на пристани, боясь поехать в гостиницу, — вдруг сбора нет! Орлов пешком пошел в театр, оттуда через час явился на лихаче, объявив: «Висит аншлаг». Все мы просияли, опять надежды полились рекой. А в это время телеграмма из Берлина: «Пришлите денег поскорей, нуждаюсь. Назимова». Послали ей почти весь сбор и поплелись в Ейск и Мариуполь, оттуда в Таганрог и Юзовку и наконец добрались до Житомира[126].
Повсюду мы играли «Привидения» и отдавали все свободное время «Евреям». Жили коммуной в полном смысле. Если ж я запивал, то бражничали всей труппой. В конце концов денег хватало только на прожитие, и на дорогу до Берлина надежды собрать не было. Орлову пришла мысль пригласить кассира с залогом тысячи в три. Он отправился в Киев, сдал объявление в газетах: «Для поездки с труппой актеров в Америку во главе с Орленевым требуется кассир с залогом в три тысячи». Мы с нетерпением ожидали от него телеграммы. Через четыре дня ответ: «Везу кассира». Мы так обрадовались, что бросились друг друга целовать. Вот наконец является Орлов с кассиром Аникеевым вдвоем.
У меня номер был взят прекраснейший, чтоб бросилась в глаза кассиру обстановка. Вошел почтенный, полный человек, на вид такой красивый, с выхоленною бородою и усами, завитыми вверх. Вид его был важен и надменен. Лицо суровое с проникновенным взглядом. Нас поразил он своей строгостью. Потом он оказался человеком довольно недалеким и очень добродушным. Прежде всего он просил представить ему гарантии, чтобы залог его был обеспечен. Орлов, уговаривая его в Киеве, сказал, что у Орленева имеется земля в Крыму и на нее бумага существует. Я показал ему запродажную, а он сказал, раз купчая еще не совершена — бумага недействительна.
Радостное возбуждение наше сразу оборвалось. Сидели все мы молча, поникнув головами. В. А. Аникеев, попрося позволения остаться в нашем номере до обратного поезда, достал газету и стал ее внимательно читать… А в это время у меня созрело новое решение. Дело в том, что пока Орлов в Киеве искал три тысячи, в гостиницу к нам приходило несколько юношей, желавших уехать от мобилизации в Америку и предлагавших залоги, но не более как по 500 рублей. Тогда казалось это неприемлемым для нас. Теперь же, после разочарования с киевским кассиром, я решил взять нескольких этих юношей и повезти их всех в Нью-Йорк. Решение это меня и рассмешило и окрылило.
Мы начали свою обычную работу. Начавши читать без всяких мизансцен и режиссерских указаний, бессвязно, беспорядочно и даже торопливо, мы постепенно входили в роли, овладевали ритмом. Аникеев уже с начала акта оставил свою газету и присматривался к нам мрачно, с напряженным вниманием; в конце же акта он в возбуждении подошел к столу и, вынув из пакета деньги, сказал: «Вот вам все мои сбережения, без всяких векселей и обязательств, но только дайте мне принять участие в вашем ансамбле, дайте мне роль сыграть хоть из двух слов». А нам как раз был необходим актер для роли мужика, который годился бы в последнем акте для погромщика. Фигурой и лицом он очень подходил. Сейчас же дали ему роль и начали с ним заниматься.
Вечером в тот же день он отправился обратно за своим багажом, а мы поехали в Бердичев играть спектакль и там, благодаря знакомству моему с полицеймейстером, в два дня достали паспорта. Как раз я из Берлина получил телеграмму: «Просите Максима Горького похлопотать у Рейнгардта достать для нас театр. Назимова». В то время Горький находился в Риге, где служила его жена Андреева[127]. Я телеграфировал ему, и он прислал через десять дней ответ: «Рейнгардт достал для вас театр, телеграфируйте ему, какие дни берете». Мы послали телеграмму Вронскому в Москву, чтобы он выезжал в Брест-Литовск, а также дали знать в Берлин, что по приезде немедленно на месте вырешим, в какие дни играть. Из Брест-Литовска отправились в Лодзь и там на базаре приобрели костюмы для персонала, рваную одежду еврейской бедноты. Когда в таможне осматривали наши корзины, то немецкие чиновники, перебирая наше охоботье и затыкая нос, ворчали: «пфуй, пфуй», а публика смеялась.