жник, который из одного себя творил «театр». Я часто ходил на спектакли в немецкий клуб, еще и сейчас существующий на Рождественке, помню один спектакль из ряда вон выходящий. Однажды я прочитал в афишах: такого-то числа на сцене немецкого клуба единственная гастроль Василия Николаевича Андреева-Бурлака, представлено будет «Через край», комедия в трех действиях, «Соль супружества», этюд в одном акте, и водевиль «Сама себя раба бьет». В заключение «Волжские рассказы» в исполнении Андреева-Бурлака. В труппе, игравшей в этом спектакле, было занято несколько моих товарищей-актеров, и я до начала спектакля сидел у них в уборных. Начало было назначено ровно в восемь. Василий Николаевич начинал свою гастроль второй пьесой «Через край», но все уже собрались, загримировались — а Андреева-Бурлака все нет, как нет. Два раза уже сыграл оркестр, публика волнуется и просит начинать. Василия Николаевича ищут по всем ресторанам, трактирам и притонам-вертепам, в которых он любил наблюдать обездоленных людей для созидания своих образов. Не нашли его нигде. В публике все большее раздражение и крики: «Начинайте!» Опять сыграл оркестр две увертюры, а Бурлака все нет. Администрация хотела публике возвратить за взятые билеты деньги, но большинством решили начать спектакль комедией «Соль супружества», не дождавшись пропавшего гастролера Бурлака. Сыграли «Соль» — его все нет, в публике полное негодование, крики: «Бурлака-Андреева!.. “Через край!”» Опять оркестр, опять скандал. Наконец решились на последнее: вместо «Через край» стали играть водевиль «Сама себя раба бьет». Я все время находился за кулисами, пьес без Бурлака я не смотрел. Вдруг послышались радостные восклицания у актерского подъезда и в уборных: «Приехал, приехал! Василий Николаевич приехал!» Я бросился вместе с толпой актеров ему навстречу. С искренней радостью я увидал входящего в уборную Василия Николаевича. Он был какой-то незабываемый, неотразимо привлекательный, со своею знаменитою отвисшею губой и непосредственной какой-то силой в голубых навыкате глазах, прекрасных, горящих огнем вдохновения. На все обращенные к нему вопросы он отвечал всегдашней своей поговоркой: «В чем дело, в чем дело?» Его почти насильно раздели и усадили в кресло гримироваться, а он все продолжал начатый свой рассказ, отчего он запоздал: «Я сейчас был на охоте… подъезжаю к заставе…» Его сейчас же прерывали, чуть не плача, администраторы и актеры: «Василий Николаевич, скорее одевайтесь и гримируйтесь, публика страшно волнуется». А он все за свое: «В чем дело, в чем дело?» — и сейчас же зовет своего слугу-тезку: «Василий, таланту, таланту!» Василий, слуга его, знающий прекрасно все его привычки, сейчас же наливает лафитный стаканчик коньяку и подает его Бурлаку. Наконец-то его удалось увести из уборной на сцену. В первом акте, когда подымается занавес, появляется штабс-ротмистр, которого играет Андреев-Бурлак, и, войдя в среднюю дверь, кричит за сцену, скликая денщиков: «Эй, Степан, Иван, черти, дьяволы, куда запропастились?» Во время его выхода громовые, продолжительные аплодисменты, небывалые овации. Он долго раскланивался, растроганный овациями, и подошел, помню, почти к самой рампе, сделал просительный жест для успокоения толпы, и публика утихла. Суфлер начал подавать ему по пьесе слова роли штабс-капитана. Бурлак роли не знает и, не слыша суфлера, тихонько говорит ему: «В чем дело, в чем дело?» В публике затаенная тишина. Тогда Василий Николаевич вдруг, оглядев всю публику, блаженно улыбнулся, и сверху донизу набитый театральный зал, повинуясь неодолимому очарованию его улыбки, невольно рассмеялся. Бурлак подошел уже к самой рампе и просто своим обыкновенным голосом и тоном произнес: «Я сейчас был на охоте, подъезжаю к заставе и вижу — стоит какая-то худенькая дряблая старушонка и тоненьким каким-то голоском щебечет: “Батюшка, родименький, посади к себе, ноженьки мои не слушаются, идти отказываются”», — и начинается импровизация только что пережитого им настроения с таким ярким и красочным вдохновением и отточенным изяществом рисунка, что вся публика забыла о пьесе, ошеломленная сверкающими искрами блестящего таланта. Такого восторженного приема я за всю свою жизнь, при самых великих исполнителях, никогда не слыхал. Публика всю эту чудесную импровизацию благоговейно прослушала, а затем понеслись крики с просьбами: «Расскажите про “Памятник Карамзина”», другие: «Штаны, штаны», третьи: «Солдат к нам пришел, а у нас блины пекли». И многое, многое просили, и он все просьбы с радостью и с какой-то трогательной, сердечной гордостью исполнял. Я сохранил от этого счастливого вечера самую свежую, самую нежную радость в сердце своем и никогда, никогда его не забуду.