Андреев-Бурлак был основателем первого частного московского театра, войдя режиссером и доверенным в дело Анны Алексеевны Бренко, превосходной актрисы[132].
Снят ею был бывший Лианозовский клуб, который Бренко, совместно с Василием Николаевичем, перестроили в прекрасный театр с самыми лучшими и большими силами. Там у ней почти начинали свою карьеру Александр Иванович Южин-Сумбатов и Василий Пантелеймонович Далматов, были также и такие крупные величины, как Модест Иванович Писарев, Николай Петрович Киреев, молодым вступил туда и Николай Петрович Рощин-Инсаров. Там гастролировал Иванов-Козельский и часто играл сам В. Н. Андреев-Бурлак. Ролей у него было немного, но все они были полны художественного перевоплощения, пламенного вдохновения и тонкого чутья малейших деталей, в них всегда сверкало большое мастерство, все они поражали жизненностью своей передачи. Новые свежие ощущения и чувства вкладывал он в образы Недыхляева в пьесе Шпажинского «Кручина», Иудушки в переделке из «Господ Головлевых» Щедрина-Салтыкова, Аркадия Счастливцева в «Лесе» А. Н. Островского и бурмистра в «Горькой судьбине» Писемского. Он же первый вывел на сцену «Записки сумасшедшего» Н. В. Гоголя, «Рассказ Мармеладова» Ф. М. Достоевского и того же автора сцену у камня с Алешей Карамазовым, в которой он создал незабвенный, полный жизненности и человечности образ капитана Снегирева — «Мочалки». Но насколько Василий Николаевич был гениален как актер-художник, настолько же слаб был как организатор и делец. И у него из-под самого носа завладел театром, им созданным, Ф. А. Корш, который начал свою антрепренерскую карьеру с того, что снял в театре Бренко вешалку для раздевания публики и так хитро и ловко повел свое дело, так «заговорил», будучи в то время присяжным адвокатом, актеров, убеждая их взять в собственность это дело, что в конце концов сумел овладеть доверием всего состава, переманив к себе лучших актеров, оставив Бренко и Бурлака, как ограбленных на «большой дороге».
Из Лондона в скит я получил за подписью всех оставшихся актеров телеграмму: «Большие неприятности с хозяином, сидим голодные, немедленно возвращайтесь, спасайте дело». Распростившись трогательно с семьей Чертковых и всеми «скитниками», отправились мы в Лондон, где и нашли несчастнейших собратий в большой тревоге. Сейчас же я свиделся с Лоренцом Ирвингом и рассказал ему о нашем горе и о том, что хозяин гостиницы за неплатеж нас притесняет и даже прекратил кормежку. Лоренц Ирвинг был истинно прекрасный человек. Он геройски погиб позже на «Титанике» во время страшной катастрофы[133]. Тогда во всех газетах писали о геройстве его и его супруги — они отдали свои спасательные круги двум гибнувшим с детьми соседкам, а сами с пением английского гимна погрузились в пучину моря. Так вот этот человек взял под свою защиту русских товарищей-актеров и устроил нам в одном из громадных стариннейших английских театров, Дрюриленском театре, прощальный наш спектакль. Он пригласил сыграть два акта трагедии «Макбет» отца своего сэра Генри Ирвинга, популярнейшую артистку Эллен Тэрри и еще много известных товарищей. Мы, русские, играли только два водевиля — «Невпопад» и «Ночное» Стаховича. Сбор был полный, успех огромный.
После первого нашего водевиля ко мне в уборную зашел русский посланник Поклевский-Козелл[134] и напомнил мне о своем знакомстве в Петербурге у его двоюродного брата Набокова, переводчика «Привидений» Ибсена, «Орленка» Ростана и переделывателя «Братьев Карамазовых». Поговорив со мной, он пригласил меня на другой день к себе на завтрак. Я отказался, сказав, что у меня будет очень много хлопот с отъездом в Нью-Йорк и я не могу терять ни минуты времени. Но он мне приветливо и весело ответил: «Я надеюсь, что, сообщив вам кое-что по окончании спектакля, я получу ваше согласие завтра с нами позавтракать». И действительно, приходит ко мне, уже разгримированному, и сообщает, что сегодня утром он получил телеграмму из России о расстреле рабочих, шедших с попом Гапоном[135], и что он задержал эту телеграмму, чтобы не сорвать настроение моего спектакля.
На другой день я был у него. У него собралось много русской публики, которая приняла меня с трогательной нежностью. Я прочел несколько стихотворений и под гитару спел любимые свои романсы. Я сам настроился прекрасно, и тяжелые заботы были забыты. Гости скоро разошлись, а я остался с хозяином Поклевским в кабинете, где он мне предложил чудесные сигары и ликер. В разговоре он коснулся переезда в Нью-Йорк: «Зачем вы медлите, ведь через две недели начнется такой ураган на море, что выехать из Лондона вам не удастся». Я ему признался, что в Лондоне мы потерпели крушение и наше положение становится отчаянным. Поклевский-Козелл сейчас же сказал твердо и спокойно: «Я — русский посланник и обязан вас поддержать, когда вы поставлены в затруднительное положение», и предложил сейчас же ему сказать сумму, необходимую, чтобы ликвидировать все дело и всей труппой отправиться в Нью-Йорк. Я приблизительно назвал ему цифру, он тут же дал свое согласие устроить все наши материальные дела и отправить нас в Нью-Йорк с запасом денег на каждого актера. Блаженное спокойствие наполнило все мое существо.