Отъезд в Россию. — Бегство от кредиторов. — Томазо Сальвини в «Лире». — Смерть Ибсена. — Приезд в Христианию. — Чествование памяти Ибсена. — Встреча с А. А. Мгебровым. — Шутливое настроение. — Артистка Реймерс. — Первая репетиция «Привидений». — Семья Мгеброва. — Репетиция на сцене Национального театра. — Требования русского артиста. — Спектакль. — Триумф. — Ночь в кафе — Дорогой подарок. — Спектакль «Бранда». — Разочарование. — Возвращение в Россию.
Отъезд из Нью-Йорка, через Христианию, навел меня на мысль сыграть с норвежцами в «Привидениях» Ибсена роль Освальда Альвинг.
Мысль эта зародилась у меня еще во время моей давней борьбы с цензором Литвиновым. Как раз за два года до этого к нам на гастроли в Петербург приезжал играть с русской труппой маститый Томазо Сальвини (отец)[139]. Я с ним и его итальянскими актерами играл в трагедии Шекспира «Отелло» роль Родриго и так сроднился в своих репликах с языком итальянцев-актеров, что почувствовал себя закаленным сыграть и пьесу «Привидения» с Элеонорою Дузе, которая (как я прочитал тогда об этом в театральном журнале) начала работать в Италии над ролью фру Альвинг, матери Освальда. Через моего переводчика Набокова я просил его родственника, Михаила Александровича Стаховича, написать Дузе о моей просьбе сыграть с ней Освальда. Элеонора Дузе была очень дружна со Стаховичем, но ответа от нее я не получил. Несмотря на ее молчание, меня неутомимо влекла к себе зародившаяся идея.
Я решил сам поехать к Элеоноре Дузе и лично просить ее со мной сыграть, но чтобы не явиться к ней с пустыми руками или только с рекомендательными письмами, вроде письма Стаховича, я тогда же решил в душе своей прежде поехать самому в Христианию и там, сыгравши Ибсена на его родине, в чужом отечестве «стать пророком». И вот теперь в Америке благодетельный случай пришел ко мне на помощь. Мысль играть в Норвегии овладела мной с необычайной силой. Покидая Америку, мы совершенно случайно сели в Нью-Йорке на пароход, идущий через Христианию. Со мною вместе на этом пароходе отправлялись в Россию артисты и актрисы Рюмшина, Загаров, Ляров, Касьянов, Корбут, Шерешевский, который был мною взят в Нью-Йорке и был моим секретарем. Он был очень дельный, находчивый малый, преданный помощник во всех моих делах. Знакомство с капитаном парохода было довольно примечательным. Дело в том, что с меня перед тюрьмой была взята расписка о моем невыезде из города до решения суда. Но так как прокурор меня освободил без всякого суда, то мои друзья, провожавшие меня в Россию, просили капитана принять во мне участие и оградить от полисменов, которые пришли за мною на пароход, чтобы вернуть меня обратно и посадить в тюрьму, имея документы от самых злостных кредиторов о моем аресте. Капитан, приезжавший из Норвегии в Нью-Йорк, часто посещал мои спектакли и, как оказалось, был одним из моих поклонников. Полисмены меня искали по всем пароходным углам: на палубе, в трюмах и в третьем общем классе, а я спокойно сидел у окна в курительной, наслаждался гаванской сигарой, а капитан, за двадцать минут до отхода, велел дать второй звонок, после которого все провожающие, по закону, должны оставить пароход, — и полисменов также попросили уйти. Я вышел на палубу. Шерешевский на подносе за мной держал бутылку шампанского и наливал мне, а полисмены и кредиторы стояли на пристани. Подняв бокал, я приветствовал их веселым взглядом. Капитан присутствовал здесь же, на палубе. Как только пароход наш двинулся, мы с капитаном больше не расставались. Шерешевский дал ему прочесть все собранные им в Америке рецензии обо мне, и, прочитав их, капитан влюбился в меня уже окончательно. Я всегда любил игривые шутки и мальчишеские проделки и много рассказывал ему смешного, — он больше угадывал меня, чем понимал, — и, такой веселый и добродушный, он стал для меня прекраснейшим слушателем и партнером по любимым напиткам. Мы выпили весь находившийся на пароходе запас шампанского, чем очень обозлили норвежских пассажиров. Вот тут я и поведал капитану мое непременное желание остановиться в Христиании и там в большом театре «Националь» сыграть с норвежцами роль Освальда на русском языке.
Тут же я подробно рассказал ему о спектаклях Томазо Сальвини с русскими актерами. А. С. Суворин в разговоре с Томазо услышал от последнего и мне передал, что Сальвини почти два года играет все роли совсем без темперамента, — с тех пор, как он не мог уже предаваться любовной страсти. «Играю только одной лишь техникой», — говорил Сальвини. Но зато какова же его техника! Капитану я рассказал, что я видел Сальвини в «Короле Лире» три раза и каждый раз дрожал в каком-то трепете от того, что происходило на сцене, дрожала также и вся публика. Момент высочайшего напряжения был в сцене бури, когда Кент говорит уже сумасшедшему Лиру: «Ведь ты король», а Лир — Сальвини отвечает: «Да, я король — король от головы до ног». Сальвини до этой фразы представлял сгорбленного, небольшого ростом и расслабленного старика и вдруг внезапно, каким-то чудом, так весь вырастал и становился таким огромным великаном, что потрясал всю публику. Момент этот у всех его видевших остался, в этом я уверен, до самой смерти незабываемым. В труппе Малого театра у меня был большой приятель, талантливый и чуткий помощник режиссера Я. Н. Киселевич, сердечно ко мне привязанный. Киселевич, говоривший на итальянском языке, был приглашен режиссером труппы Сальвини в переводчики для русских рабочих, бутафоров и электротехников, обслуживающих Малый театр. Вот он-то и пролил мне свет на чудо, производимое Сальвини. Это чудо было лишь придуманным техническим приемом, вернее даже остроумным трюком, и я, оказывается, напрасно три раза дрожал так судорожно от него. Когда я узнал от Якова Киселевича, что это было за «чудо», я сильно разочаровался. Все объяснилось как нельзя более просто. На авансцене ставили громадный суковатый дуб. Подмостки, которые вели от самой кулисы к этому дубу, постепенно подымались, и по этому-то возвышению, покрытому зеленым, подделанным под цвет травы, сукном, взбирался так быстро и незаметно для недоумевающей публики Сальвини — Лир, что, казалось, он вырастал в огромную величину на ее обманутых глазах.