Когда я летел спущенный с лестницы, я упал в объятия человека, бывшего моим соседом внизу. Он, успокоив меня, привел к себе в комнату. Это был актер-резонер и характерный, настоящая его фамилия была тогда довольно знаменитая — Корсаков (псевдоним Шимановский) Андрей Алексеевич. Комната его была увешана портретами почти всех писателей в рамках, и по всей стене были полки с множеством книг. Тут была почти вся классическая литература, а сам Шимановский был образованнейшим человеком; он кончил с дипломом московский университет. Когда я рассказал ему, за что меня сбросили с лестницы, он отечески пожурил меня и сказал улыбаясь: «Ты счастливый, что упал ко мне в хорошие руки». С этого дня он со мной не расставался. Актер он был неровный, играл больше по настроению, но чтец превосходный, с голосом, хватающим за душу, такого сочного и вместе с тем нежного тембра, что всех покорял. И вот этот даровитый актер, не желая подделываться и лебезить, как все бездарности, перед режиссером, принужден был вместе со мной и другими неудачниками стоять на сцене в пошлой оперетке — в каком-нибудь «Зеленом острове» — и тянуть гнусный напев с пошлыми словами:
Раки мы на мели,
Нам женщин не достало.
Ах, зачем привезли
Их на остров мало!
И вот после такого гнусного спектакля, приведя меня к себе домой, дорогой Андрей Шимановский начинает читать мне лекции о театре, разбор Белинского о Мочалове, Добролюбова о «Грозе», рассказывает о великих искателях — Герцене, Огареве, Кропоткине, и в душе моей, молодой, восприимчивой, зажигается небесный свет. Несколько раз он читал мне стихотворение, нигде тогда не напечатанное — «Оду к богу». Я запомнил это стихотворение на всю жизнь и читал его еще недавно на одном антирелигиозном концерте, а также вставил в финал трагедии «Бетховен», где Бетховен по пьесе декламировал его под импровизацию Шуберта:
О бог, где ты? Безумство миром правит
И не щадит ума, талантов, красоты.
И сильный слабого, как изверг, давит.
А ты, о боже мой, где ж ты?
Где твой закон божественной любви?
В твоих царях кровавый дух вражды,
Народ стенает, льются реки крови,
А ты, о милосердный бог, где ж ты?
Один раз Шимановский прочитал это стихотворение на одном из дивертисментов, — после этого начальство запретило ему участвовать в концертах.
Начало в Вологде и почти конец моей сорокапятилетней работы на сцене слились воедино. Как не вспомнить пророчества Фридриха Ницше: «Все возвращается!» А я все прислушивался к чтению стихов Андрея Шимановского — такому своеобразному и темпераментному. Придя домой в свою огромную комнату, качался я на трапеции и во всю мочь выкрикивал стихи, чтобы развить свой слабый голос.
Наконец мне удалось добиться участия в дивертисменте тем, что я дал за это бенефицианту — помощнику режиссера В. Дмитриеву-Ярославскому надеть дня на три свой фрак для того, чтобы он перед своим бенефисом мог сделать именитым купцам и чиновникам и вообще всем богатеям визиты, развозя при этом билеты и напечатанные на атласе программы. С утра до позднего вечера за три дня бенефицианты путешествовали по публике и продавали свои билеты. Кой‑где их выгоняли, они, не обижаясь, шли в другое место и, обыкновенно наугощавшись к концу дня у купцов и прочих горожан, только к ночи являлись с «охоты». Дмитриев-Ярославский ставил в свой бенефис старинную мелодраму «Идиот, или Гейльбергское подземелье», где взял на себя роль принца «Идиота», который все четыре акта не произносит ни одного звука и только в пятом — в этом вся трагедия — начинает говорить. Вася Ярославский пригласил с собою развозить билеты бенефисного суфлера Лихачева, причем просил его хорошо суфлировать, так как у бенефицианта не было времени, развозя билеты, выучить ремарки своей роли. Он купил себе суфлера, обещав ему за это бутылку водки и рубль денег. «Ты, — говорил Ярославский суфлеру, — не подведи, все подавай ремарки». — «Да что ты, Вася, боже мой, али мы… Да так все проору, что не только ты, вся публика услышит. Ты положись уж на меня, уважу, боже мой». Пришел спектакль, суфлер и «Идиот» оба были на «взводе». В первых двух актах ремарок было мало, и все шло благополучно, но в третьем акте, где «Идиот» один ведет целый акт, Дмитриев-Ярославский рассердился, вышел из себя и загубил всю трагедию. Суфлер из будки подает ему ремарку: «Целует розу». Ярославский поцеловал. Суфлер: «Показывает ужас». Ярославский что-то сделал, но суфлер не понял. Тогда суфлер погромче: «Показывает ужас». Вася волнуется и стучит ногой, а суфлер во всю глотку: «Показывает ужас!» Тут «Идиот» не выдержал и, тоже застучав ногою, заорал на суфлера: «Да показал уже!» Актеры за кулисами и публика до того хохотали, что пришлось опустить занавес, не сыграв всей пьесы. Тут начался дивертисмент. Я читал стихотворение Никитина «Болесть». После дивертисмента ко мне подошел Шимановский, который присутствовал в публике, и сказал: «Как ты, ребенок мой милый, читал! Я слушал тебя очарованный. Работай, читай, наблюдай, из тебя выйдет чудесный актер». Все мое существо от этих слов охватило восторгом. А с другой стороны ко мне подошла Мария Ивановна Кириллова, комическая старуха, и, похлопав меня, дебютанта, по плечу, приветливо промолвила: «Хорошо, Пашенька, очень хорошо, вот будет мой бенефис, я тебе рольку дам сыграть, а ты помоги мне за это отнести ко мне мою корзину с костюмами, кстати и домой проводишь меня, а то идти-то одной страшно, темно».