Молодой историк-марксист Р. Малер, подводя итог деятельности своего старшего собрата, выдвигал на первый план вопросы историософии. Он указывал, что теологическая традиция создана была ассимилированной немецко-еврейской интеллигенцией, в то время как секуляризованная историография С. Дубнова явилась плодом эпохи революционного брожения и культурного ренессанса в лоне широких масс восточного еврейства. Автору "Всемирной Истории", ставшему первым подлинным летописцем еврейского народа, не удалось, однако, отрешиться от некоторых навыков догматического мышления: он пытался замкнуть многообразие исторических явлений в рамки отвлеченной схемы, в силу которой история человечества является ареной взаимодействия двух начал - гуманизации и национализации. Схема эта, по мнению Р. Малера, грешит искусственностью; тем не менее, ее создатель, который вслед за Лавровым подчеркивал влияние исторической обстановки на формирование идей, был в гораздо большей степени эмпириком, чем Ахад-Гаам, строгий гегельянец и ученик Крохмаля, считавший этические идеалы иудаизма неизменным, раз навсегда данным содержанием духовной жизни народа.
Среди статей, посвященных деятельности юбиляра, особняком стоит очерк Ш. Нигера в "Цукунфте". Для литературного критика С. Дубнов прежде всего "человек с призванием": в его (232) облике, в твердом, сосредоточением взгляде, даже в ровном, четком почерке сказывается основная черта его натуры целеустремленность. "Вот жизнь, которая знает, куда и зачем идет. Ясная, круглая жизнь. Человек, вступивший в нее со своим призванием, остался ему верен и, невидимому, останется до конца своих дней" - пишет Ш. Нигер, видящий своеобразие Дубнова-историка в том, что его взор неотрывно устремлен в будущее. Недаром внимание молодого сотрудника "Восхода" приковывали динамические, переломные эпохи; хасидизм, саббатианство, расцвет автономизма вот темы, в которые он углублялся с волнением и страстностью современника. "С. Дубнов - утверждает Ш. Нигер - подходил к прежним поколениям не так, как люди, которые из пиэтета посещают могилы предков. Подобно набожным еврейским женщинам былых времен, он отправлялся на кладбище для того, чтобы "будить покойников" (Непереводимое еврейское выражение "reissen kvorim").
Он обращался к ним за утешением, требовал помощи, спрашивал совета. Целью его поисков было не то, что умерло, а то, что осталось живым..., ибо в прошлом искал он ключа к будущему".
Наряду с юбилейными статьями журналы печатали приветствия от различных культурных организаций. Особенную радость доставило писателю открытое письмо сотрудников Еврейского Научного Института. Не раз в былые годы он высказывал в дневнике опасение, что начатая исследовательская работа заглохнет, не найдя продолжателей. Теперь представители молодой еврейской науки открыто заявляли, обращаясь к семидесятилетнему историку: "Мы видим в вас основоположника того восточноевропейского течения в еврейской науке, которое... научный институт призван продолжать и развивать. Вы научили нас черпать знание и воодушевление в недрах самого народа, ... искать в прошлом материала, чтобы строить будущее". Особо отмечалась в этом приветствии, также как и в письме от редакции "Литерарише Блетер", роль юбиляра в борьбе за права народного языка.
Юбилейные дни принесли писателю большую радость: впервые его долголетняя работа стала предметом подробного и (233) всестороннего анализа. Жажда понимания, единомыслия мучила его с давних пор: писал ли он свои ранние статьи о реформах, обосновывал ли принцип национальной автономии, или пытался установить закономерность в потоке исторических событий, он всегда обращался к невидимому читателю с горячим словом убеждения. И когда этот читатель, наконец, откликнулся, как герой гоголевской повести, явственным "слышу", С. Дубнов ощутил с большей силой, чем когда бы то ни было, что стоило жить и работать...
Быть может, никогда еще так хороша и пышна не казалась ему берлинская осень, как в те солнечные дни, когда бродя по усеянным листьями дорожкам парка, он говорил себе, что не прошли бесследно годы тревог, исканий, душевного горения. В эти минуты, оглядываясь вспять, он сознавал, что жизнь, которая прошла в труде и лишениях, была цельной и целеустремленной, по-своему счастливой жизнью. Но труженику, осознавшему правду своего жизненного пути, не дана была мирная радость пахаря, закончившего жатву. Вулкан истории зловеще дымился; 1930-ый год был переломным: Германия начала погружаться в пучину реакции.
Десять лет назад С. Дубнов, оберегая необходимое для работы спокойствие, решил бежать от революционного хаоса. Теперь его настигала смута жестокой контрреволюции, в которую влилась озлобленность жаждущих реванша верхов общества и отчаяние обнищавших низов. С тревогой следил убежденный демократ, как неокрепший аппарат Веймарской республики давал трещины под яростным напором разрушительной стихии. Со страниц вульгарного памфлета, расходившегося в десятках тысяч экземпляров, со столбцов кровожадной газеты, вызывающе назвавшей себя "Angriff", шло на страну дыхание звериной ненависти; и главным предметом этой ненависти было всемирное еврейство.
Осенью 1931 года накануне Иом-Кипура С. Дубнов пишет И. Чериковеру: "Я вернулся к своей работе, но настроение подстать Судному дню: чувствую - на мир надвигается черная туча...".
(234) Он работал над мемуарами, заканчивал краткий популярный учебник еврейской истории, писал статьи для газет. Статьи печатались в еврейских органах Литвы и Латвии; главы мемуаров, начиная с сентября 1932 года, стали регулярно появляться в нью-йоркском "Цукунфте". Связь с различными странами поддерживала огромная корреспонденция. Летом 1932 г. С. Дубнов получил известие из далекого экзотического Рио-де-Жанейро, что местная еврейская молодежь основала библиотеку его имени. Растроганный писатель в ответном письме высказал пожелание, чтобы Бразилия стала одним из очагов еврейской культуры в Южной Америке.
Напрасны были попытки отгородиться работой от бурь современности. Все чаще врывался в тишину кабинета звучащий из радиоаппарата хриплый голос, захлебывающийся бешенством; хмуро прислушивались к истерическим воплям писатель, его жена и приехавший из Варшавы внук Александр, студент берлинского университета. Присутствие юноши, внесшее в дом радостное оживление, становилось источником постоянной тревоги. Особенно беспокоилась Ида Дубнова, когда перед уходом из дому внук прикреплял к отвороту куртки три стрелы эмблему, вызывавшую ярость гитлеровской молодежи. Эта молодежь все чаще организовывала теперь нападения на идейных противников; парни, раздававшие на перекрестках антисемитские листки, успели променять коричневые рубашки на мундиры штурмистов; они входили в роль хозяев страны.