Жить настоящим отшельником С. Дубнову было нелегко: в нем сильна была тяга к людям, к общественности. Кладбищенская тишина Латвии, особенно поражавшая по контрасту с кипучей Вильной, давила его. За последние месяцы в стране были уничтожены остатки демократии; оппозиция ушла в подполье или в эмиграцию. Еврейские культурные организации подверглись разгрому; покровительством властей пользовалась только консервативная Агуда. Горько сетовал С. Дубнов на отсутствие свободы слова и убеждал друзей, находившихся заграницей, протестовать в печати против преступлений нового режима.
Шагая по лесным тропам, устланным хрустящими листьями, он пытался утешать себя мыслью, что диктаторы не вечны..., темными клиньями врезывались в северное небо кочевые караваны птиц; он горько ощущал свою бездомность, следя их полет. Мучительно хотелось угадать, что сулит завтрашний день близким людям, народу, миру. Германия охвачена была расистским безумием, черная тень ложилась на Прибалтику... В глубоком раздумьи возвращался он домой широкой лесной аллеей, (245) которую соседи называли "аллеей Дубнова". В просторных комнатах стояла густая, почти физически ощутимая тишина. Он садился за письменный стол и вынимал из папки тетради дневников и пожелтевшие странички писем - материалы для второго тома мемуаров. Оживали далекие годы, заседания, споры, волнения... Вихрь событий развеял много иллюзий, но седой человек с блестящими черными глазами не сдавался: он твердо верил в конечную победу человечности. Упорно отказывался он капитулировать и на личном фронте, в трудном поединке с двумя врагами - старостью и одиночеством. Его могущественной союзницей была история.
(249)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПОБЕДА НАД ОДИНОЧЕСТВОМ
В одном из писем, относящихся к середине тридцатых годов, С. Дубнов так характеризует свое тогдашнее состояние: "Тоскливо у нас - вокруг все мертво, все спит. Я ощущаю эту тоску, когда мне приходится бывать среди мертвых людей; наоборот, в одиночестве я никогда не одинок: со мной целый мир!"
В Берлине к большому огорчению друзей он неизменно отклонял приглашения в кинематограф. "Зачем мне зрелища - твердил он - если передо мной ежедневно проходит на огромном экране фильм еврейской истории?". Рабочая келья писателя была населена живыми образами; связь его с прошлым никогда не прерывалась. Он боялся только одного - чтобы эту связь не нарушили враждебные внешние силы. Работая над вторым томом воспоминаний, он пишет Чериковерам: "У меня нет уверенности, что при создавшейся обстановке я смогу спокойно работать даже здесь, в лесной глуши. Вы ведь знаете, что я неотрывно слежу за всем, что творится вокруг, и часто сосет душу червяк публицистики". Мысли, рожденные горькими переживаниями последних лет, настойчиво просились на бумагу, и в перерыве между двумя главами мемуаров С. Дубнов написал для газеты Конгресса небольшую статью о трагедии современного еврейства. Статья носила характер воззвания, и автор предложил находящимся в Париже друзьям перевести ее на французский и английский языки и широко распространить. Гитлеровская пресса обратила на нее внимание; "Фолькишер Беобахтер", цитируя слова "дом Израиля в огне", с торжеством добавлял: "этого мы и хотели!".
Две вести тяжело поразили в эту пору писателя: летом 1934 года пришло сообщение о смерти Бялика в Тель-Авиве, а полгода спустя - о кончине в Вильне д-ра Цемаха Шабада.
(250) Первое известие подняло волну воспоминаний о полдне жизни, о приморских прогулках, об одесском дружеском кружке. Всплыли в мозгу отрывки из стихов, в былые годы звучавших аккомпанементом к работе; часто, шагая по кабинету и обдумывая очередную главу, писатель певуче декламировал строчки из "Сверчка" или свое любимое: "новым ветром пахнуло, и открылися дали - выси неба и глубже и прозрачнее стали - с гор в долину весна заглянула...". В последнее время переписка с Бяликом - директором издательства "Двир" - носила скорее деловой характер, но в памяти жил молодой облик лирического поэта.
Смерть Ц. Шабада С. Дубнов ощутил, как потерю соратника, павшего на боевом посту. Еще несколько месяцев тому назад они проводили вместе долгие часы в помещении Иво, уютном двухэтажном здании на тихой, заросшей зеленью улице; Шабад председательствовал на том заседании, где историк прочел доклад о задачах Научного Института. Трудно было представить себе Вильну без этого неутомимого, горячего общественника-идеалиста.
В ноябре 1934 года в лондонском органе "Дос фрайе ворт" появилась первая глава из давно задуманной серии "Куда мы идем? ("Wohin gehen mir?) Она носила название "Будет ли 20-е столетие противоположностью 19-му?". Автор с горечью констатировал, что новый век пытается уничтожить все то, что было завоевано авангардом человечества за последние 125 лет. В 19-м столетии даже реакционные правительства, подавлявшие революции, не решались полностью ликвидировать гражданские свободы. 20-й век ввел в ряде стран авторитарные режимы, атрофирующие самую потребность свободы. Наиболее законченной формой диктатуры является гитлеризм, открыто заявивший, что "немецкая революция" призвана уничтожить наследие французской. В настоящее время значительная часть Европы живет под знаком антидемократизма и антигуманизма. Наилучший барометр этической культуры человечества - история еврейского народа - свидетельствует о том, что уровень морали в 20-ом веке ниже, чем в пору инквизиции. Писатель спрашивал с тревогой: "Что это такое - не признаки ли психического и этического упадка, одичания, порожденного страшной мировой бойней? (251) Временное ли это явление или начало новой эпохи, надвигающегося на нас нового средневековья? Куда мы идем?".
Спустя несколько месяцев статья была перепечатана в нью-йоркском "Цукунфте"; автор добавил к ней еще две главы из той же серии - "Зверство и гуманизм" и "Этический критерий". Трагизм современности - утверждал он заключается в том, что мы переживаем кризис социальной этики. Самый тяжкий удар общечеловеческой морали нанес расизм, который низвел человека на уровень животного (кровь, порода). Расизм - это выродившийся национализм, типичный для XX века. Многие угнетенные народы, боровшиеся в прошлом столетии за независимость, в наше время сами становятся угнетателями национальных меньшинств. Симптомом этического кризиса является также закат пацифизма. Итальянский фашизм и гитлеризм создали культ военной мощи; советская пропаганда призывает не перековывать мечи в плуги, а обращать оружие против классового врага. Национал-социализм отбрасывает всякую мораль и в теории и на практике; последователи Ленина убеждены, что добро можно творить аморальными методами. Но человек - животное скорее этическое, чем политическое; аморализм грозит повернуть человечество вспять, к временам варварства. С этим нужно бороться; необходимо создать целую сеть "Обществ этической культуры". Инициативу должны взять на себя по праву исторического приоритета прямые потомки библейских пророков, провозгласивших 25 веков назад идеи гуманизма и пацифизма. Организованному зверству должен противостоять организованный гуманизм.