Так, для „Трущоб“ я посвятил около девяти месяцев знакомства с трущобным миром, посещал камеры следственных приставов, тюрьмы, суды, притоны Сенной площади и пр. Чтобы написать „Кровавый пуф“ потребовалось не только теоретическое изучение польского вопроса по источникам, но и непосредственное соприкосновение с ним в самой жизни, что и дала моя служба в Западном крае и в Польше. Для „Дедов“ пришлось по источникам изучать эпоху царствования Екатерины II и царствование Павла I. Наконец, для последней моей трилогии „Тьма Египетская“ ушло до десяти лет на изучение библии, талмуда и проч., не говоря уже о личном, практическом знакомстве с еврейским бытом и миром, которое опять-таки далось мне жизнью и службой среди палестин Западного края. Но при всем этом первенствующее значение я даю никак не теоретической подготовке по источникам, а самой жизни, т. е. тем непосредственным впечатлениям, какие она на меня производит при знакомстве с нею, с бытом, типами и соотношениями в массе ежедневных соприкосновений с нею.
Затем, что касается собственно фабулы романа, или так называемого сюжета, то это никогда не представляло для меня ни малейшего затруднения, и я вам сочиню любой сюжет сразу, в полчаса, лишь бы были: главная основная идея, знакомство с данным предметом и живые образы, даваемые самой жизнью в ее типах и быт данной среды.
Что касается определенной системы работы, то у меня ее нет. Случается, что я по два-три месяца и пера не беру в руки, а затем по шестнадцати часов в сутки не отрываюсь от работы.
Писать могу я при всякой обстановке, случалось писать на боевых позициях под Плевной, и в темной землянке в Боготе. Но предпочитаю я ночное время, когда уже никто и ничто меня не беспокоит.
Единственный совет, какой могу дать на Вашу просьбу, это вот что: пишите, как пишется, как вам самому нравится. Но помните только одно: надо всегда, чтобы писатель имел что сказать свое и от себя, и только тогда он будет читаем. А для этого прежде всего нужна искренность нашего личного отношения к делу и к данному вопросу, составляющему raison d'etre той вещи, за которую вы садитесь как писатель.
Если вам нечего сказать своего, лучше не пишите, а повремените, пока явится эта внутренняя потребность высказаться. А она явится непременно и тогда — с Богом! Беритесь смело за перо и принимайтесь за дело! То или другое „направление“ тут решительно ни при чем. Я признаю всякое направление, а в писателе, если только он искренен. Можете быть мрачнейшим пессимистом, или усвоить себе Панглосовское убеждение, что „все к лучшему в сем лучшем мире из миров“, — в сущности, это решительно все равно, если только вы искренны. Вы смотрите так на известный предмет, я иначе, третий еще как-нибудь иначе; но если все мы одинаково искренны в своем нравственном отношении к нашему делу и к данному предмету, то каковы бы ни были при этом личные наши точки зрения и наше „направление“, избранный нами предмет в писаниях наших все-таки явится живым, с плотью и кровью его, но только в различном освещении. И от этого самый интерес данного предмета в глазах читателя нисколько не проиграет.
В этом — главное, а остальное есть уже дело большего или меньшего таланта. Но ведь не все же Шекспиры и Гюго, не все же Пушкины и Толстые; читается и наш брат скромный второстепенный или третьестепенный писатель, если он искренно и честно относится к своему делу».
Письмо это помимо его сути, ярко иллюстрирует, во-первых, доброе желание откликнуться на просьбу, во-вторых — сердечную откровенность Крестовского, и, наконец, ту излишнюю скромность, с которой он отводит себе место чуть не в третьем разряде писателей, с чем никак уж нельзя согласиться.
По возвращении в Петербург Крестовский возобновляет свои встречи со многими видными представителями литературы и искусства, чаще всего бывая у старого своего друга А.П. Милюкова, «вторники» которого продолжались почти без перерыва в течение сорока лет. Бывал он также у В.Г. Авсеенко и В.В. Комарова на его «субботах», собиравших всегда многочисленных литераторов.
После долгих исканий службы в 1887 году Крестовскому удалось перейти в пограничную стражу, где главной его обязанностью было инспектирование отделов и бригад пограничной охраны. Служба была сопряжена с долгими и дальними путешествиями не только по железным дорогам и по воде, но и на лошадях от поста до поста. Но Крестовский, несмотря на то, что было ему в то время под пятьдесят лет, отдался трудному и малоинтересному делу с присущей ему энергией и пылом и исписывал целые фолианты о результатах своих осмотров.
В печати появились его путевые очерки и записки «Русский город под австрийской маркой», «По закавказской границе» и др. Печатались они в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях». В 1888 году за отличие в службе Крестовский был произведен в полковники.
В этот последний свой петербургский период Крестовский дружил с писателями А.Н. Майковым, В.И. Немировичем-Данченко, Г.Н. Данилевским, Н.Ф. Соловьевым, В.Н. Мещерским, И.Ф. Горбуновым, С.С. Татищевым, М.Н. Розенгеймом. Жил он широко и еженедельно устраивал вечера. В то же время он часто бывал у принца А.П. Ольденбургского, где принимал участие в литературных вечерах, читал отрывки из своих произведений.
Семейная жизнь его во втором браке была очень счастлива, и он нашел в своей супруге и новой семье то, к чему давно стремился — душевное спокойствие и новую цель жизни.
VII
Летом 1892 года варшавским генерал-губернатором И.В. Гурко, знавшим В. В. Крестовского со времен войны 1877–1878 гг., ему было предложено занять вакантное место редактора «Варшавского дневника». Русский печатный орган на западных окраинах России представлял в то время русскую общественную мысль среди населения, долгое время находившегося под влиянием идей, враждебных государственному единству. Он должен был рассеять призрак племенной автономии силой своего убежденного слова, честно и правдиво выяснять истинное положение дел в государстве, отстаивать достоинство власти от происков внутренней и внешней пропаганды. Он обязан был внимательно относиться и к явлениям местной общественной жизни, изучать нужды населения края, являясь как бы зеркалом правительства и русского общества, и нес потому большую нравственную ответственность.
В.В. Крестовский, как человек высоко талантливый и положивший немало труда на изучение вопросов Царства Польского и Западного края, легко бы справился с поставленной задачей, если бы не «оборотная сторона медали». Прежде всего «Варшавский дневник» был изъят из цензурного комитета и поручен предварительномупросмотру особого чиновника, избранного генерал-губернатором, так что Крестовский после тридцатилетней независимой литературной деятельности был поставлен под контроль лица, ничего общего с литературой и публицистикой не имеющего. Это была первая отправная точка грядущих неприятностей. За ней следовала польская печать, которой кого бы ни поставь во главе «Варшавского дневника» всех, не задумываясь, забросает пасквилями в силу одной только причины — как представителя русского печатного органа.
На первую же вступительную статью Крестовского, несмотря на ее благородный, рыцарский тон, на безусловно примирительное настроение по отношению к польскому вопросу, вся польская печать отозвалась враждебно и забросала Крестовского бранью и насмешками, извратив все сказанное им.