Так вот, имея этот негатив, я несколько раз фотографировал себя в своей ванной в подходящих позах и без одежды. Позы должны были подходить к той, в которой сфотографирована была Фаина. Затем из готовых и крупных фотографий я сделал монтаж и сфотографировал его снова. Проявив пленку, обнаружил, что работа вышла на славу — монтаж удался. Я выбирал вечер, когда смогу запереться на кухне и изготовить позитивы.
Тем временем Владик принес мне жестяную баночку из-под вазелина, наполненную какой-то желтой мазью. Это была пенициллиновая мазь — чудо того времени, которую притащила из госпиталя мать Владика, Люба, работавшая там медсестрой. Несколько побаиваясь, я смазал мою рану этой мазью, израсходовав ее почти всю. А баночку выбросил в мусорное ведро. Положил на рану сверху марлю и перебинтовал ногу.
А утром — вы можете мне не поверить, но почти вся рана затянулась тоненькой розовой пленкой. Только в самом углу рана продолжала гноиться. Я рассыпал по полу мусорное ведро, которое, к счастью, не выкинули, разыскал жестяную баночку, тщательно собрал остатки мази и намазал ее на гноящийся угол раны. И к утру зажил и этот кусочек раны! В то время микробы, еще не вкусившие пенициллина, погибали от него все и разом! Владик был счастлив, что помог мне; странно, что меня даже не удивляла его привязанность и постоянная, нежная забота. Я считал, что все так и должно быть, не задумываясь — почему.
А в один из вечеров я велел Владику уходить домой, так как собирался печатать заветные фотографии. Владик буквально со слезами на глазах упросил меня взять его с собой и показать, как это делается. Меня смущала только конспиративность в отношении «криминальных» фотографий — Владик знал о том, что я люблю Фаину, и я задумал испытать на нем впечатление от монтажа.
Итак, мы с Владиком в запертой и затемненной кухне; перед нами ванночки с проявителем, ведро с водой для промывания фотографий. На столе — увеличитель и красный фонарь. Сейчас, когда фотографии заказывают в ателье, эта картина кажется диким атавизмом, но именно так и изготовлялись фотографии в то время. Особенно «криминальные».
Я подложил под красное изображение бумагу и откинул светофильтр. Сосчитав, до скольких положено, я утопил бумагу в проявителе, придвинув красный фонарь, и с замиранием сердца стал ждать результата. Обняв меня за спину, Владик тоже напряженно смотрел в ванночку. И, наконец, появилось, на глазах темнея, заветное изображение: обнаженная Фаина, стоящая по колено в ванной, а сзади я, обнимаю ее руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас оскаленные — то ли в улыбке, то ли в экстазе.
Владик аж раскрыл рот от неожиданности:
Так ты ее трахал? — страшным шепотом спросил он меня, отпустив мою спину и заглядывая прямо в глаза.
А что, не видно, что ли? — уклончиво ответил я, отводя глаза от пристального взгляда Владика.
А она, сучка, говорила мне, что у нее с тобой ничего не было! Все девчонки — суки! И на что она тебе нужна? — горячо говорил Владик, — во-первых, она еврейка, а они все хитрые и продажные; во-вторых — она бессовестно кадрит Томаса, а он плевать на нее хотел! Да она — лихорадка тропическая! — употребил он в сердцах термин, вероятно заимствованный от матери-медсестры.
Ну, а тебе, собственно, что за дело? — удивился я, — ну, может и сука, может и лихорадка, а тебе-то что?
Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел.
— Мне — что за дело? Мне — что за дело? — дважды повторил он и вдруг решительно сказал тем же страшным шепотом: — А то, что я люблю тебя, ты, что не видишь? И я не отдам тебя всякой сучке! Ты женишься на мне, может, не открыто, не для всех — а тайно, только для нас!
Владик стал хватать меня за плечи, пытаясь поцеловать. Я был выбит из колеи, ничего не понимая, я таращился на Владика, увертываясь от его поцелуев.
А ну-ка дай себя поцеловать! И сам поцелуй меня! — так властно потребовал Владик, что я невольно пригнулся, подставив ему свое лицо. До сих пор не знаю, целовала ли меня за всю жизнь, жизнь долгую и отнюдь не монашескую, какая-нибудь женщина так искренне, так страстно и с таким страхом, что все вот-вот кончится!
За этими внезапными поцелуями я и не заметил, как руки Владика стали шарить меня совсем не там, где положено. Это меня сразу отрезвило — мальчик то несовершеннолетний! В нашем дворе ничего не скроешь (хорошо, что я тогда понял эту очевидную истину!). Все дойдет до Фаины, и тогда вообще конец всему! Голова у меня уже кружилась, но я нашел силы оттолкнуть Владика, успокоить его, и отпечатать несколько фотографий. Чтобы никто посторонний не увидел, я их тут же отглянцевал и спрятал. Владика просил об этом никому не рассказывать. С совершенно одуревшей головой, я проводил Владика до дверей кухни и, поцеловав, отпустил домой. Сам же остался прибирать на кухне.