— Сверху? — удивилась Ольга Николаевна. — Объясни свою мысль.
— Может быть, я отчаянная фантазерка, но мне кажется, архитектура городов должна перемениться. Человек выучился летать. Будет время, когда станут летать всегда, все… И вот вы летите, подлетаете к городу и видите нагромождение безобразных, одинаково выкрашенных крыш… И дома, даже самые красивые, сверху покажутся приплюснутыми. Нужно сделать так, чтобы города были как сады.
— Ты читала об этом или выдумала сама? — улыбнулась Ольга Николаевна.
— Сама. И вот я не знаю, правильно я думаю или фантазирую?
— Я, Оля, не архитектор и затрудняюсь дать оценку твоей идее, но летающий человек — не фантазия.
— Вот и я так думаю! А мама говорит: ты фантазерка… У нас есть один сосед, архитектор. Я набралась смелости, пошла к нему и попросила, чтобы он рассказал, как работает. Ой! Ведь я утомляю вас, Ольга Николаевна!
— Наоборот… Ты меня заинтересовала.
Ольга Николаевна даже немного приподнялась на локте, чтобы лучше видеть Олино лицо.
— Я целый день провела с ним. Была в проектном, бюро и на объекте. На объекте мне очень понравилось, а в бюро… От одних таблиц можно сойти с ума! Я, наверно, ужасно надоела ему и все-таки почти ничего не поняла. Поняла только, что быть архитектором очень, очень трудно.
— Это верно. Но ведь между десятым классом и архитектором лежат шесть лет институтской учебы. И если ты сама себе твердо скажешь «могу», ты, конечно, будешь архитектором.
Прозвонил звонок, часы посещений кончились.
Гости ушли.
Ольга Николаевна, утомленная, лежа с закрытыми глазами, еще долго улыбалась.
Только вечером, когда Ольга Николаевна отдохнула, Паша решилась заговорить с ней.
— Какая вы счастливая, Ольга Николаевна! Если бы вы знали, как я завидую вам!
Ольга Николаевна опустила книгу и открыла большие темные глаза.
— Ты… завидуешь мне?
— Вас все любят…
Ольга Николаевна закрыла глаза.
— Ты славная девушка, Паша. Мы с тобой побеседуем потом, сегодня я… немного устала.
Ольга Николаевна замолчала, а бабушка, когда Паша попросила ее что-нибудь рассказать, сделала строгое лицо, приложила палец к губам, а потом показала на Ольгу Николаевну.
4. «Ничего интересного нет»
Пашину ногу осматривал сам профессор. Осматривал долго и при этом так сердито кашлял и кряхтел, что Паше стало не по себе. У нее так и вертелся на языке вопрос, не останется ли она хромой, но задать его профессору она не решилась. Кашлянув в последний раз, он выпрямился во весь рост и серьезно спросил:
— Под Первое мая у вас в клубе торжественное заседание бывает?
— Бывает, — растерянно ответила Паша.
— А после заседания — художественная часть?
— Обязательно!
— Потом танцы?
Паша недоумевала, куда клонит суровый профессор.
— И танцы бывают… — робко сказала она.
— Покупай туфли. Плясать пойдешь. — И взял Пашу двумя пальцами за подбородок. — Поняла, попрыгунья-стрекоза? Как мячик скакать будешь.
Паше стало ясно, что профессор только кажется строгим, а на самом деле славный и добрый. Посмотрев на него внимательно, она нашла даже, что без очков он походил бы на дедушку Прохора, весельчака и балагура. От этой мысли ей стало так весело, что она засмеялась.
И вместе с ней засмеялось все: и белые стены перевязочной, и солнечные блики на полу, даже сердитые никелированные инструменты за стеклом и те улыбнулись.
Паша хотела поделиться счастьем с Ольгой Николаевной и бабушкой, но что-то остановило ее. Это «что-то» было жалостью к тяжело больной Ольге Николаевне. Перед лицом чужого горя радость казалась неуместной.
«Ни за что не скажу, что говорил профессор», — решила Паша, когда ее несли в палату.
Но, должно быть, улыбка еще не успела сбежать с круглого Пашиного лица или, может быть, ее выдал блеск глаз, но Ольга Николаевна догадалась.
— Что сказал тебе профессор? Скоро поправишься?
И Паша сейчас же рассказала все. Но рассказ не опечалил Ольгу Николаевну.
— Очень рада за тебя, Паша! Очень рада! Какое это счастье — быть молодой и здоровой!
Паше стало стыдно за свое счастье.
— Но я еще только через два месяца от вас выпишусь, Ольга Николаевна, — сказала она.