Алтер ѓинер-фресер — вовсе не почтенный старец, а неотесанный, но славный малый, этакий бравый вояка: везде побывал, все повидал — как говорится, шойн гепокт ун гемозлт, дословно: «уже переболел оспой и корью» и вообще всеми детскими болезнями; он свое дело знает, он всегда рад и совет об амурных делах дать, и отряд через минное поле без потерь провести. Вот кто такой ѓинер-фресер — если и не вояка, то стреляный воробей, уж это точно.
Образ алтер ѓинер-фресера — пожилого мужчины, уплетающего молодую курочку, — порой приводит людей к неправильному выводу: дескать, фресер — непременно развратник. Бывает и так, но отнюдь не всегда. Вообще же закоренелого бабника, распутника, который не может устоять ни перед одной юбкой, называют хамер-эйзл. Хамер — гебраизм, эйзл — германизм, оба означают «осел». Получается «осел-ишак». Это очень распространенное выражение; родилось оно, можно сказать, из школьной шутки, дурашливого тайч. Евреи привыкли переводить хамер как эйзл: «И поднялся Авраам рано утром и оседлал своего эйзла…» (Быт. 22:3)
Игра слов возникла благодаря тридцать четвертой главе Книги Бытия, где Еммор (в оригинале Хамер), чей сын только что изнасиловал дочь Иакова Дину, приходит к сыновьям Иакова и говорит: «Ваших дочерей давайте нам» (Быт. 34:9). Еммор-Хамер — похотливый старикан, тертый калач, алтер ѓинер-фресер, но уж никак не осел. Однако глупые ученики, видя в тексте слово хамер, автоматически переводили его как эйзл: «И говорил Осел с ними так: <…> породнитесь с нами: ваших дочерей давайте нам». В тексте Торы хамер таки означает эйзл — везде, кроме этого отрывка.
Путаница с хамер/эйзл и ѓун/ѓон подтверждает известное высказывание «эс вент зих ин ву дер хамер штейт» («все зависит от того, где стоит хамер»), то есть значение слова определяется контекстом. Сама фраза возникла из талмудической шутки{66} (Эйрувин 53б); дело в том, что у хамера-осла есть арамейский омоним, означающий «вино». Пока не выяснишь, где находится хамер — в бутылке или в стойле, — не поймешь, о чем на самом деле речь.
Лахн мит ящеркес, дословно «смеяться [как] от ящериц», — одна из тех поговорок, которые сами евреи считают чрезвычайно еврейскими. Лахн мит ящеркес — смеяться с горечью, превозмогая боль; хохотать, чтобы не расплакаться. Так реагируют на юмор висельника. Представьте, что у вас в животе ползают ящерицы. Хотя подобная щекотка может вызвать смех, ничего забавного в ней нет. Еще говорят лахн мит кременес — то же самое, только в данном случае невеселый смешок вызывают кремни. Есть и третий фразеологизм, сродни первым двум, еще более наглядный и противный: лахн мит грине верем, «смеяться от зеленых червяков». Когда по вам ползают личинки — это, конечно, щекотно, но уж никак не весело. Делать что-то мит грине верем значит «делать с большим трудом» — представьте себе нечто вроде: «Я так поднатужился, что из меня аж зеленые черви полезли». В главе 6 мы встречали оборот пишн мит грине верем, «пи́сать зелеными червями», — все прочие поговорки об этих персонажах ненамного приятнее.
Мойше рабейнус кийеле, «коровка учителя нашего Моисея», также известная как его беѓеймеле («коровка») или его ферделе («лошадка») — так на идише зовется божья коровка. У нее есть еще одно имя: мешиехл («маленький Мессия»), Что интересно, в этих названиях нет ничего сугубо еврейского: они пришли не из Талмуда и не являются отсылками к библейским образам. В основных европейских языках божья коровка ассоциируется с религией. На английском она ladybird, «птичка госпожи», — сокращение от Our Lady’s bird, «птичка Госпожи Нашей», то есть Девы Марии. На немецком — Marienkäfer, «жук Марии». На французском — bête à bon Dieu, «зверек доброго Бога». Моисей и маленький Мессия — еврейские вариации на ту же тему, причем их имена начинаются с той же буквы, что и у Девы Марии.
В идише есть кое-что постраннее, чем сомнительное иудейство божьей коровки: в двух очень популярных идиомах главным героем является бобер. Идиома швицн ви а бибер, «потеть как бобер», видимо, намекает на прославленное трудолюбие бобров (к тому же работают они по большей части в воде). «Эр швицт ви а бибер» — «с него пот градом катит».
Помимо потливости, еврейские бобры отличаются еще и слезливостью. Многих удивляет выражение «цевейнен зих ви а бибер» («разрыдаться как бобер»). Почему именно бобер? Пусть вместо меня вам объяснит Леонардо да Винчи, продолжающий многовековую традицию бестиариев: «О бобре рассказывают: когда за ним гонятся, то он, зная, что его преследуют ради яичек — из которых готовят лекарства, — останавливается, не в силах уйти от погони; чтобы отделаться от преследователей, он острыми зубами откусывает себе яички и оставляет их врагам».
Ну еще бы ему не рыдать! Правда, Плиний Старший еще в первом веке н. э. рассказал, как все происходит на самом деле: «Секст… отрицает утверждение, что бобер отгрызает себе яички, если его поймают. Скорее все происходит так: поскольку яички бобра малы по размеру, зверь втягивает их так, что их нельзя отрезать, не убив его».
Но Секст упустил из виду один важный вопрос, от которого мы перейдем к следующему этапу разговора о флоре и фауне: яйца там или не яйца, а вот можем ли мы съесть пойманного бобра?
Глава 9
Самый цимес:
Еда — кошерное и трефное
I
Будучи словесным воплощением образа мыслей, цель которого — не дать нам превратиться в Этих Гоев, идиш накопил огромный лексикон, связанный с разграничением. В саму канву языка вплетены различия между йидиш и гойиш, духовным и мирским, положенным и неположенным — сильнее всего это проявляется в вопросах еды. Когда вам постоянно приходится быть начеку, чтобы капля мясной подливки случайно не попала на тарелку для молочного; когда в один из главных праздников, Пейсах, запрещено еще больше видов пищи, чем обычно, а в самый главный праздник, Йом Кипур, вообще нельзя ничего есть; короче говоря, когда граница дозволенного пролегает через обеденный стол — неудивительно, что постоянно думаешь о еде. Идиш может быть скуп на слова, когда речь идет о природе в сыром виде, но вот природе на тарелке он уделяет большое внимание.