– Это герои Великой Французской революции, а этот господин – граф Мирабо, – объяснил учитель и, усмехаясь, осведомился: – В ненужных вещах нашел, говоришь?
И, перелистывая страницы альбома, он повторил задумчиво:
– Да, да – прошлое... Ненужное...
Клим открыл в доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
В конце августа, рано утром, явилась неумытая, непричесанная Люба Клоун; топая ногами, рыдая, задыхаясь, она сказала:
– Скорее идите к нам, скорее – мама сошла с ума.
И, упав на колени пред диваном, она спрятала голову под подушку.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя на полу, стала рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
– Я еще вчера, когда они ругались, видела, что она сошла с ума. Почему не папа? Он всегда пьяный... Вскочив на ноги, она схватила Клима за рукав.
– Идем туда...
Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, – окна ее были закрыты ставнями, – на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала:
– Нет!
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они смотрели на огонь лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним глазом горела царапина, кровь текла из нее.
– Нет! – глухо кричала докторша. И немного выше:
– Нет, нет!
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось – веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то. Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
Вдруг больная изогнулась дугою и, взмахнув руками, упала на пол, ударилась головою и поползла, двигая телом, точно ящерица, и победно вскрикивая:
– Ага? Н-нет...
– Держите ее, что вы? – закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил на постель, а сам сел на ноги ее, сказав кому-то:
– Дайте еще полотенцев.
Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил с постели, а она снова свалилась на пол и начала развязывать ноги свои, всхрапывая:
– Ага, ага...
Клим прятался в углу между дверью и шкафом, Варя Сомова, стоя сзади, положив подбородок на плечо его, шептала:
– Ведь это пройдет? Пройдет, да?
Мимо их бегала Люба с полотенцами, взвизгивая:
– Господи, господи...
И вдруг, топнув ногою, спросила сестру:
– Варька, а что же чай?
Мать Клима оглянулась на шум и строго крикнула:
– Дети – вон!
Она приказала им сбегать за Таней Куликовой, – все знакомые этой девицы возлагали на нее обязанность активного участия в их драмах.
Дети быстро пошли на окраину города, Клим подавленно молчал, шагая сзади сестер, и сквозь тяжелый испуг свой слышал, как старшая Сомова упрекала сестру:
– Мать сошла с ума, а ты кричишь – чаю.
– Молчи, индюшка.
– Ты жадная и бесстыдная...
– А ты – праведница? Приостановясь, она сказала Климу:
– Не хочу идти с ней – пойдем гулять. Клим безвольно пошел рядом с нею и через несколько шагов спросил:
– Ты любишь твою маму?
Люба наклонилась, подняла желтый лист тополя и, вздохнув, сказала:
– А я – не знаю. Может быть, я еще никого не люблю.
Отирая пыльным листом опухшие веки, слепо спотыкаясь, она продолжала:
– Отец жалуется, что любить трудно. Он даже кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?
– Что? – спросил Клим, но Люба, должно быть, не слышала его вопроса.