Да, она была там, сидела на спинке чугунной садовой скамьи, под навесом кустов. Измятая темнотой тонкая фигурка девочки бесформенно сжалась, и было в ней нечто отдаленно напоминавшее большую белую птицу.
– Лида! – вскрикнул Клим.
– Что ты орешь, как полицейский, – сказал Дронов вполголоса и, грубо оттолкнув Клима плечом, предложил Лиде:
– Что ж тут сидеть, идемте домой.
Клима возмутила грубость Дронова, удивил его ласковый голос и обращение к Лидии на вы, точно ко взрослой.
– Его побили, да? – спросила девочка, не шевелясь, не принимая протянутой руки Дронова. Слова ее звучали разбито, так говорят девочки после того, как наплачутся.
– Я упала, как слепая, когда лезла через забор, – сказала она, всхлипнув. – Как дура. Я не могу идти...
Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия рассказала, что упала она не перелезая через забор, а пытаясь влезть по водосточной трубе в окно комнаты Игоря.
– Я хотела знать, что он делает...
– Спит, – сказал Дронов.
Лидия подняла руку ко рту и, высасывая кровь из-под сломанных ногтей, замолчала.
На дворе Варавка в халате и татарской тюбетейке зарычал на дочь:
– Ты что же это делаешь?
Но вдруг испуганно схватил ее на руки, поднял:
– Что с тобой?
Тогда девочка голосом, звук которого Клим долго не мог забыть, сказала:
– Ах, папа, ты ничего не понимаешь! Ты не можешь... ты не любил маму!
– Шш! С ума сошла, – зашипел Варавка и убежал с нею в дом, потеряв сафьяновую туфлю.
– Разыгралась коза, – тихонько сказал Дронов, усмехаясь. – Ну, что же, пойду спать...
Но не ушел, а, присев на ступень кухонного крыльца, почесывая плечо, пробормотал:
– Придумала игру...
Клим шагал по двору, углубленно размышляя: неужели все это только игра и выдумка? Из открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери; с лестницы быстро скатилась Таня Куликова.
– Не запирайте ворот, я за доктором, – сказала она, выбегая на улицу.
Дронов бормотал сердито и насмешливо:
– Меня Ржига заставил Илиаду и Одиссею прочитать. Вот – чепуха! Ахиллесы, Патроклы – болваны. Скука! Одиссея лучше, там Одиссей без драки всех надул. Жулик, хоть для сего дня.
– Клим – спать! – строго крикнула Вера Петровна из окна. – Дронов, разбуди дворника и тоже – спать.
Через несколько дней этот роман стал известен в городе, гимназисты спрашивали Клима:
– Какая она?
Клим отвечал сдержанно, ему не хотелось рассказывать, но Дронов оживленно болтал:
– Некрасивая, потому и влюбилась, красивая – не влюбится, шалишь!
Клим слушал его болтовню с досадой, но ожидая, что Дронов, может быть, скажет что-то, что разрешит недоумение, очень смущавшее Клима.
– Я говорю ей: ты еще девчонка, – рассказывал Дронов мальчикам. – И ему тоже говорю... Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него влюбляются.
Досадно было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Лидия вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала в постели. Левая рука ее тоже была забинтована. Перед отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и мать Игоря.
– Это смешно, а – хорошо, – говорила она, осторожно вытирая платком выпученные глаза. – Хорошо, потому что не современно.
Варавка угрюмо промычал какое-то тяжелое и незнакомое слово.
Детей успокоили, сказав им: да, они жених и невеста, это решено; они обвенчаются, когда вырастут, а до той поры им разрешают писать письма друг другу. Клим скоро убедился, что их обманули. Лидия писала Игорю каждый день и, отдавая письма матери Игоря, нетерпеливо ждала ответов. Но Клим подметил, что письма Лидии попадают в руки Варавки, он читает их его матери и они оба смеются. Лидия стала бесноваться, тогда ей сказали, что Игорь отдан в такое строгое училище, где начальство не позволяет мальчикам переписываться даже с их родственниками.
– Это – как монастырь, – лгал он, а Климу хотелось крикнуть Лидии:
«Твои письма в кармане у него».
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал;