– На дворе Макаров сразу посветлел, оживился и, глядя в прозрачное, холодноватое небо, тихо сказал:
– Бесподобно.
Лежа в карете, морщась от сильных толчков, он погладил правою рукою колено Клима.
– Ну, брат, спасибо тебе. А кровопускание это, пожалуй, полезно, успокаивает.
И слабо усмехнулся, добавив:
– Только ты – не пробуй: больно да и стыдно немножко.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима:
– Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит. Ну, слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! – закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился:
– Злобин, Петр, почтово-телеграфный, очень рад.
Из двери сарайчика вылезла мощная, краснощекая старуха в сером платье, похожем на рясу, с трудом нагнулась, поцеловала лоб Макарова и прослезилась, ворчливо говоря:
– Ну и дурачок!
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил:
– А я, знаешь, по этому случаю, даже разрешил себе пьеску разучить «Сувенир де Вильна» – очень милая! Три вечера зудел.
Курносый, голубоглазый, подстриженный ежиком и уже полуседой, он казался Климу все более похожим на клоуна. А грузная его мамаша, покачиваясь, коровой ходила из комнаты в комнату, снося на стол перед постелью Макарова графины, стаканы, – ходила и ворчала:
– Ну и – что хорошего? Издеваетесь над собою, молодые люди, а потом скучать будете.
Она предложила Климу чаю, Клим вежливо отказался, пожал руку Макарову, который, молча улыбаясь, смотрел на Злобиных.
– Приходи, пожалуйста, – попросил Макаров, Зло-бины в один голос повторили:
– Пожалуйста.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними – уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите – вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Когда в линию его размышлений вторгалась Лидия, он уже не мог думать ни о чем, кроме нее. В сущности, он и не думал, а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно, так же как иногда смотрел на движение облаков, течение реки. Облака и волны, стирая, смывая всякие мысли, вызывали у него такое же бездумное, демотное настроение полугипноза, как эта девушка. Но, когда он видел ее пред собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
Через несколько дней Лидия мимоходом, но задорно, как показалось Климу, спросила его:
– Почему ты не зайдешь к Макарову? Он сказал, что очень расстроен отношением к нему педагогического совета, часть членов его, не решаясь выдать ему аттестат зрелости, требует переэкзаменовки.
– Ну, Ржига устроит это, – небрежно сказала Лидия, а затем, прищурив глаза, тихонько посмеялась и прибавила:
– Не заставляй думать, будто ты сожалеешь о том, что помешал товарищу убить себя.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.